Пророк - Шидловский Дмитрий (лучшие книги читать онлайн бесплатно .TXT) 📗
И тогда Лавр Георгиевич сделал совершенно неожиданный шаг. Незадолго до смерти и, видимо, предчувствуя ее, он восстановил монархию и ввел конституцию, дававшую императору очень ограниченные возможности в управлении государством, а сам ушел на покой. При том сделал это стремительно и неожиданно. Так же внезапно, как атаковал красные части в Гражданскую. На престол взошел бывший великий князь Дмитрий Павлович, а с этого момента Император Всероссийский Дмитрий Второй. Так открылась новая страница в истории моего отечества.
Я вспомнил, как сегодня утром, спускаясь в парк, я остановился перед парадным портретом императора Дмитрия Павловича. Его напряженный, чуть нервный облик, в котором еще угадывалось волнение (первые эскизы к портрету были сделаны почти сразу после коронации), отчего-то навел меня на мысли о превратностях истории. Возможно, к этим раздумьям подтолкнули каблуки туфель его величества. Я вспомнил рассказы старших о том, что именно Дмитрий Павлович ввел в моду такие длинные каблуки, почти полностью сливающиеся с подошвой. Кто знает, какую обувь довелось бы носить нам нынче, если бы в октябре тысяча девятьсот тридцать второго года тысячеликая толпа не засвидетельствовала помазание нового императора. Уже подходя к пруду, я подумал, что у истории отменное чувство юмора, ведь многие и в то время, и после оспаривали право Дмитрия Павловича на российский престол. Придворные историографы быстро обосновали законность притязаний Дмитрия Павловича, но мне всегда казалось, что выбор на него пал совсем не по династическим соображениям. Этого была всего лишь компромиссная фигура, единственный член правящего дома, непричастный к семейным склокам, не запятнанный связью с революционерами, но и не призывавший к репрессиям против сторонников советской власти. Все знали, что он был в составе заговорщиков, убивших Распутина, но тогда это убийство расценивалось как попытка спасти страну от надвигавшейся катастрофы. Поговаривали о его гомосексуальных наклонностях, но по сравнению с грехами остальных великих князей и княжон этот грех казался совсем не страшным.
В конечном счете, все баталии вокруг личности нового монарха свелись к спору о том, должен ли государь именоваться Дмитрием Третьим и следует ли, таким образом, признать законность прав Лжедмитрия, который в смутное время венчался на царство под именем Дмитрия Второго. Полемика была закрыта заключением Императорской геральдической комиссии о том, что коронацию Григория Отрепьева следует считать недействительной, и после этого обсуждение заглохло.
Словно в насмешку над новым помазанником, именно к моменту реставрации сама монархическая идея потеряла свою популярность. Интеллигенция спорила о демократии и диктатуре, конституционном правлении или полномочиях правителя; финансисты ломали копья, доказывая друг другу, может или не может государство вмешиваться в экономику, и если да, то где границы его возможностей; рабочие мечтали о восьмичасовом рабочем дне и четырехнедельном отпуске; жителей национальных окраин интересовали вопросы автономии, – все при этом страшно устали от бесконечной неразберихи, неустроенности и войны каждого с каждым. Времена самодержавия уже казались чем-то далеким и пусть заманчивым, но безвозвратно ушедшим. Никто не считал реставрацию панацеей – может быть, именно поэтому реставрация прошла так спокойно.
Дмитрий Павлович устраивал всех, и от него не ждали сюрпризов. Тем более неожиданным оказалось его правление. Монарх, который, по замыслу авторов новой конституции, должен был царствовать, но не править, вдруг приобрел самый большой авторитет во всей российской политике. К его слову прислушивались, его предложения почти сразу принимали форму законов, его вердиктов ждали, как окончательных решений... Но самое удивительно, что все эти перемены произошли под влиянием не столько личности Дмитрия Павловича, сколько всего российского общества, внезапно увидевшего в новом государе тот символ объединения, которого так долго не хватало стране.
Дмитрий Павлович оказался, что называется, «царем народным»: еще не успев венчаться на царство, он вышел к толпе без охраны и беседовал с простыми людьми больше часа. Впоследствии такие его «купания в толпе», встречи с общественностью, участия в народных празднествах вошли в привычку, но тогда Россия пережила настоящий шок. Впервые за много лет правитель разговаривал с народом не через ощетинившееся штыками каре личной гвардии, не языком прокламаций и указов, а как первый гражданин среди равных.
Ни в тот, первый раз, ни позже никто даже не пытался покушаться на жизнь государя императора. Церковь утверждала, что это чудо и свидетельство заступничества высших сил, мне же всегда казалось, что неожиданная открытость власти и готовность говорить с народом обезоружили даже самых отчаянных экстремистов.
На девятый месяц своего правления государь добился возврата столицы в Санкт-Петербург, и этот, казалось бы, сугубо формальный акт впоследствии был воспринят как важнейший шаг к изменению государственной политики. Оккультисты потом несли околесицу о каком-то мистическом акте перехода от холопской, закрытой, зараженной ксенофобией и враждебной всему миру Московии, замкнувшейся в своих «кольцах», к блистательной Российской империи, стране, ориентированной на западные культурные ценности, и участнице «мирового концерта», со столицей на реке, устремленной в море, часть Мирового океана; политические обозреватели верещали о ловкости Дмитрия Второго, с которой он отсек коррумпированную и неэффективную бюрократию, расплодившуюся во время диктатуры, от нового правительства; экономисты увидели в этом добрый знак для бизнеса, а международники – примету сближения с западными державами. Так или иначе, но именно со дня переноса столицы большинство аналитиков начинали впоследствии отсчет того пути, который в конце концов позволил России играть первую скрипку на мировой сцене.
Слава Богу, у Дмитрия Второго хватило ума не повторять ошибки предшественников и не поддерживать ни одного из отечественных политиканов. Может быть, именно поэтому к концу тридцатых годов он сумел изрядно расширить свои полномочия. Всегда оставаясь над схваткой, он был арбитром, советчиком, рефери – словом, тем, кто в пылу любого конфликта мог сказать: «Сограждане, давайте найдем компромисс во благо России». И компромисс всегда находился, потому что все видели в государе лишь воплощенную волю своего государства, а в словах его – лишь призыв к работе на всеобщее благо.
