Юрьев день (СИ) - Француз Михаил (полные книги txt, fb2) 📗
Песня закончилась, началась новая. Теперь уже не шуточная, а очень даже серьёзная:
— 'Здесь вам не равнина — здесь климат иной.
Идут лавины одна за одной,
И здесь за камнепадом ревет камнепад…' — но зрители были уже достаточно хорошо разогреты, так что и эту приняли благосклонно. Ну а как бы иначе-то? Высоцкий же!
А я вдруг подумал, что, получается, выполнил очередной пункт из «Основных правил попаданца. Русского». Как они там звучали? «Убить Гудериана, замочить Хрущева, ввести помежуточный патрон 7,62×39, перепеть Высоцкого». С убить Гудериана и замочить Хрущёва — у меня без шансов, эпоха не та. Да и не слышал я что-то на уроках истории тут о Хрущёве. Про Гудериана слышал. Был тут такой Паладин… и, кажется, всё ещё есть, живой он, вроде (так что, не всё потеряно!). С промежуточным патроном… это не ко мне. Он тут и так уже есть. И семь-шестьдесят два, и пять-сорок пять. А вот с Высоцким я только что пункт закрыл… забавно.
Песня закончилась эмоциональным гитарным боем, закрепляющим накал страсти, вложенной в эти строчки. Снова аплодисменты, снова «Ещё!..». Ну, я, покопавшись в памяти, и спел ещё.
Теперь медленно и… романтично.
— 'Здесь лапы у елей дрожат на весу
Здесь птицы щебечут тревожно
Живёшь в заколдованном диком лесу
Откуда уйти невозможно…' — начал я петь… и вдруг подумал, что вот эта-то песня, как раз, может мне выйти боком! Но отступать уже поздно. Я уже начал её петь. И самые провокационные строки уже спел. Больше того: на них уже отреагировал тот, кто мог отреагировать… точнее, та…
Мари! Вот сахар! Вечно я «задним умом» крепок…
Мария Фёдоровна Борятинская. Она же из Югорска. А Югорск — это, блин, лес! Лес, лес, лес и ещё раз лес! Там кругом лес! Я там был с ней, я знаю. И лес этот «домашним» язык не повернётся назвать. Зато, «заколдованным» — запросто. А уж уйти оттуда…
Прямой, блин, намёк с чётким указанием!
А ещё то, что я, сообразив такое дело, тут же поспешил отыскать глазами Мари… и встретился этим взглядом с её… Установил зрительный контакт под проникновенные строчки
— 'Всё равно я отсюда тебя заберу
Во дворец, где играют свирели…' — что можно о таком сказать? Как это можно воспринять иначе?
Вот никак и не воспримешь. Допелся, называется, доигрался. Как теперь отмазываться будешь? Никак. Никак тут уже не отмажешься. Как это выглядит со стороны? Очень просто:
Безнадёжно влюблённый юноша написал песню своей любимой и отважился спеть её ей, глядя ей прямо в глаза, при скоплении свидетелей… и в присутствии её жениха. И никакие: «Вы не поняли, я совсем не это имел в виду!» уже не прокатят.
Сахар…
Но, допевать всё одно надо. И я допел. И про «терем с балконом на море», и про «рай в шалаше» и про «соглашайся»… И с каждой новой строчкой понимал, насколько глубже и глубже «попадаю», буквально сам закапываю себя.
Ведь только слепой и тупой не понял бы происходящего и не увидел бы в этом намёка. Слепых и тупых здесь не было… А присутствовали на моём импровизированном концерте и Алина, и Матвей.
А ведь ещё и, как назло, наследство от прежнего Княжича, того, каким я был до «пробуждения» не выбрало момента лучше и удачнее, чтобы проявиться! Мне, блин, хотелось, чтобы Мари поняла всё именно так. Княжич в моей душе ликовал просто! Он же таки, получается, признался ей в своих чувствах! И это наполняло мой взгляд, встретившийся со взглядом девушки той самой глубиной и теми эмоциями, которые в нём и должны были быть, чтобы соответствовать случаю. Да ещё и краска в лицо бросилась. Щёки мои буквально горели, а в солнечном сплетении возились ледяные черви… да-да: ледяные черви! Ни хера там не «бабочки крылышками трепещут», там ледяные черви возятся. Как бы кто не пытался поэтизировать, но ощущается это именно так!
— 'Соглашайся хотя бы на рай в шалаше
Если терем с дворцом кто-то занял', — прозвучало дважды практически формальное предложение «руки и сердца» в конце песни, прозвучал последний проигрыш, и я затих. И зрители все затихли. Даже аплодисментов, блин, не было! Все повернулись, как по команде, от меня к Мари. Молча и ожидающе. К запунцовевшей и опустившей глаза Мари… Которая, однако, в следующую секунду, гордо выпрямилась, вздёрнула свой носик и взяла под руку оказавшегося рядом Матвея.
А я… чтобы прервать неловкость и, чего греха таить, скрыть реакцию на то, что такое её действие больно резануло меня по сердцу, ударил по струнам, заводя следующую песню, начинавшуюся тихо и медленно.
— 'Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от детских своих катастроф…' — пропел я. И… сам же отвлёкся. Начал вдумываться в произносимые строки. Начал играть их. Не просто петь, а артистировать, проживать их. Тем более, что именно сейчас, в моём нынешнем возрасте, с моим нынешним опытом, воспринимались эти строчки… по-другому. Не так, как когда я слушал их в своём детстве. Тогда они были красивыми, но пустыми. Звучными, подбивающими на свершения, но… не цепляющими за душу.
— 'Детям вечно досаден
Их возраст и быт —
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид,
Но одежды латали
Нам матери в срок —
Мы же книги глотали,
Пьянея от строк…' — и это было именно так. Это было правдой. Я помнил это. Помнил, как читал приключенческие романы в детстве, как они тогда волновали, как затягивали, как подбивали вскочить, схватить палку, представив её мечом и побежать срубать головы воображаемым врагам… и как я теперь просто физически не могу читать те же книги. Я вижу там теперь не приключения и веселье, а боль, боль и ещё раз боль, страх, потери и ужас беспомощности. Настолько чётко вижу, что тошнить тянет. Тошно становится от описываемых там ситуаций.
— 'И пытались постичь
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Принимавшие вой,
Тайну слова «приказ»,
Назначенье границ,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц…' — продолжал я петь, буквально выплёвывая из себя слова. Невольно вкладывая в них свои чувства и своё мироощущение. Ведь я, в моём нынешнем возрасте и с моим опытом, успел наслушаться и боевых кличей, и истошного, рвущего душу воя боли, воя страха, воя потери… А тайну слова «приказ» не постиг до сих пор. Или постиг. Но совершенно не в том смысле, какой многим бы хотелось… ненавижу приказы! Приказы и командиров…
— 'А в кипящих кострах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.
И злодея следам
Не давали остыть,
И прекраснейших дам
Обещали любить;
И, друзей успокоив
И ближних любя,
Мы на роли героев
Вводили себя.
Только в грёзы нельзя насовсем убежать:
Краткий век у забав — столько боли вокруг!
Попытайся ладони у мёртвых разжать
И оружье принять из натруженных рук…' — больно. Каждое слово этой песни приносило мне боль тем, насколько правильным, острым и метким оно было. Нельзя ни убавить, ни прибавить, ни сказать лучше… Владимир Семёнович всё-таки был действительно Гений. Возможно, он и сам не понимал того, что пишет, того, что выходило из-под его пера, так как не воевал, не сидел, не поднимался в горы, не летал на истребителе… очень много всяких «не». Но как-то умудрился прочувствовать это всё. Прочувствовать и выразить правильными, болезненными словами.
— 'Испытай, завладев
Ещё тёплым мечом
И доспехи надев, —
Что почём, что почём!
Разберись, кто ты: трус
Иль избранник судьбы —
И попробуй на вкус
Настоящей борьбы!..' — я пел и чувствовал, что голос мой, до того, на предыдущих песнях, чистый, красивый и сильный, становился ещё сильней. Вот только утрачивал красоту. Он становился больным и уродливым, как то, о чём я пел. Сильным, жёстким, рваным, хриплым, больным… как у самого Владимира Семёновича. Наверное, от того, что горло уже сводило от тех эмоций, что волной поднимались и захлёстывали.
