Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
– Почта, шеф! – издали закричал молодой техник, – Вам как обычно, целая пачка!
Вручив мне телеграммы и письма, он удалился, покосившись с любопытством на Владимира Алексеевича, я же стал разбирать почту.
– От Сытина… – вскрываю письмо, – требует продолжения «Африканских дневников»… некогда. Лев Лазаревич, хм…
Прибираю письмо в сторонку, компаньон по антикварному бизнесу поместил в письмо условные знаки, и нужно будет… Отвлекаюсь на неуместные звуки…
Санька рыдает беззвучно, кривя лицо над распечатанным письмом, и крупные слёзы падают на бумагу.
– Исаак… – он зарыдал ещё горше, задыхаясь от горя, – Исаак Ильич умер!
Пятая глава
Скрипнула дверь в сенях, в избе потянуло холодом, и малая Глашка, улыбаясь щербато, метнулась встречать деда, обтряхая веником липкий снег с валенок, да со спины.
– Ишь ты… – ласково заулыбался тот в бороду, опуская голову вниз и глядя на свою любимицу, – помощница растёт! Ну будя, будя…
Войдя в избу, большак перекрестился на бумажные иконы в красном углу, потемневшие от копоти и намоленности, и только затем скинул ветхий длиннополый тулуп, озабоченно погладив истончившуюся местами кожу. Эка досада… полувека ведь не прошло, аккурат к свадьбе справили.
– Эхе-хе… ну, небось на мой век хватит, туды ево в качель!
Невеста споро подхватила тулуп и рукавицы, и без лишних слов разложила их сушиться на поддымливающей печи. Жена-старуха, прожившая с супругом больше сорока лет, поднесла корец кваса, шибающего в нос кислыми пузыриками.
– Некрепок ить лёд-то уже, – осушив корец, вздохнул большак, тяжко усаживаясь на лавку. Мозолистая пятерня его размочалила сивую густую бороду, а выцветшие от возраста глаза будто смотрят в лесок за речкой.
Надобно бы съездить украдкой, да нарубить, потому как дровишек в обрез. Надобно бы, да лес барский! И лес, и речка, и… со всех сторон так – куда ни ступи, а барское всё, помещичье! От крепости когда освобождали, так землицу нарезали, что сплошные неудобья мужикам достались, сталбыть! На поля свои проехать, и то через помещичьи земли, кланяться управляющему изволь, в ноженьки пади! А уж он-то не оплошает – найдёт свой да барский интерес, ничем не погребует.
Хотишь там иль нет, а приходится через закон беззаконный переступать! То лесу, то… и-х, жистя! Перекрестившись, крестом смахнул с души грешные мысли, набежавшие невольно.
И-эх… грехи наши тяжкия!
– Деда… – малая потянула его за штанину, прерывая размышления, – баба сказала, што обед уже готов! Ты как велишь, так она на стол накрывать почнёт!
– Кхе! Ну, старуха – всё што есть в печи, на стол мечи! – ухмыльнулся большак, выходя в сени умыться. Невестка подскочила, полила на руки, пока тот отфыркивался над бадьёй.
– Отче наш… – привычно начал большак, читая молитву, и за большой, начисто скоблённый стол, начала усаживаться вся немаленькая семья. Сам со старухою, да двое женатых не отделившихся сынов с жёнами, да их дети. Ничо! В тесноте, да не в обиде! Отделиться, оно не долго, было б только куда.
Шти жиденькие, не забелённые даже и молоком, зато у каждого – своя миса! Не нищета какая, штоб вкруг из одного горшка по очереди хлебать. Богатый дом, справный.
Ели истово, без разговоров и чавканья, даже и малые понимали важность трапезы, а если кто плошал, того и ложкой по лбу! Звонко! Набухали слезами детские глаза, но зная за собой вину, только сопели молча, да переглядывались.
Капустный хворост да вываренный до серости зелёный свекольный лист, и только самую чуточку свеклы, которая уже подходит к концу. Не уродилась по осени, стал быть. Ну и травок всяких-разных, для скусу и аппетиту.
Хлеб пушной, изо ржи, пронизанный тонкими иголками мякины, и человеку непривычному прожевать его ещё ничего, а вот проглотить – ну никакой моченьки не хватит! В горле комом станет, ежели только не с малолетства титешного приучен.
– То не беда, што во ржи лебеда, – утерев рот после трапезы, молвил довольно большак, – а то беда, когда ни ржи, не лебеды!
Пили чай – скусный, страсть! Большуха, она травница знатная – травинку к травинке так подберёт, што в чашке глиняной мёдом отдаёт и летом. Дети надулись кипятку быстро, и собравшись у старухи, усевшейся с прялкой под печкой, пристали было со скасками.
– И-и, милые, – отсмеивалась старуха, не прекращая сучить нить, – память совсем дырявая стала!
– Ну ба…
На скаску бабку не уговорили, но разговорившая детвора упомянула Афоню из соседнего села, который по осени в губернском городе бывал, да не на ярманке, а на выставке сельского хозяйства, так-то! К куму недавно заехал, да баек про ту поездку целый короб вывалил. Врак, понятное дело, преизрядно, но занимательно, етого не отнять.
– Ён грит, – захлёбывался словами восьмилетний Ивашка, размахивая для убедительности руками и кругля глаза, – што как зашёл туда, шапку снял при виде бар вокруг, глаза выпучил, да и не моргнул ни разочка! Такие там чуда чудные и дива дивные, што и словами не передать, во!
– Капуста – во! – развёл руками в стороны Стёпка, показывая чуть не человечью голову.
– Брешешь! – немедленно усомнились остальные.
– Собаки брешут! А я как есть, так и передаю! Наврал там Афоня, иль нет, про то не ведаю, а я вот слыхал да видал, так и пересказываю, врак не добавляючи!
– Да где эт видано? – усомнилась хлопотавшая у печи невестка, прислушивающаяся к разговору, – Штоб капуста, и такая вот здоровущая урождалась? С яблоко ежели, и то хорошо.
– И-и, милая! – засмеялась старуха дребезжаще, – С моё поживёшь, и не то увидишь! Оно и с голову может быть, и побольше! Коль слова нужные знаешь, так чево ж?!
Народ вокруг завздыхал, завозился. Вызнать тайное слово мечтал кажный, но поди ты – вызнай! Тут либо через родову передаётся, да под клятвы клятвенные, либо колдовским путём. Поди вон на Купалу, папоротника цветущего в лесу добудь, лёгко ли?!
Дверь с размаху стукнула о бревенчатую стену, и в избу ворвался разъярённый исправник, за спиной которого матёрым медведем вздыбился урядник. Нагнув чутка голову в форменной шапке, штоб не цеплять низкую, закопчённую дымом притолоку крестьянской избы, он грозно поводил очами и свирепо сопел.
– Бунтова-ать? – и в зубы большаку, только мотнулась седая голова, – Как ты смел!? Как смел?
Топорща свирепо усы и брызжа слюной, исправник наградил хозяина дома, вставшего перед ним навытяжку, ещё несколькими зуботычинами. Не мигаючи и кажется, даже и не дыша, старик стоял, боясь утереть кровушку с разбитой морды, падающую на скоблённый пол.
– Вы! – женатым сыновьям досталось шашкой в ножнах – по головам, по хребтам!
Малые дети, сгрудившиеся у печи, с диким ужасом глядели на это, не моргаючи. Глашенька, сама того не замечая, подвывала тихохонько на одной ноте, глядя на избиение родных.
Запыхавшись и окончательно запугав крестьян, исправник немножко успокоился.
– Ишь! – погрозив им кулаком, он прошёлся по избе, глядя брезгливо вокруг, – Думали, не узнаю? Я всё… всё знаю. В оба гляжу!
Усевшись по-хозяйски на лавку, исправник оглядел крестьян, немало напуганных присутствием столь высокого для них начальства.
– Совсем распоясались, – гневно сказал он, и за его спиной нахмурился урядник, шевеля по тараканьи усами и всем своим видом обещая бунтовщикам немыслимые кары, как только уедет такой милосердный и добросердечный исправник.
– Распоясались, – повторил он, – барина на вас не хватает! Да, барина… Ну ничево, ничево…
Еле заметный кивок, и урядник выметнулся из избы, топоча подкованными сапожищами. Минуту спустя в дом вошёл молодой человек, едва ли двадцати лет, одетый по последней парижской моде и пахнущий тонким парфюмом.
С брезгливым любопытством оглядев убогую обстановку, он скорчил гримаску, уместную больше кокотке, и быстро заговорил по-французски с исправником. Тот разом вспотел, подбирая слова, и молодой человек перешёл на русский, давшийся ему не без труда.
