Держатель знака - Чудинова Елена В. (бесплатные полные книги TXT) 📗

Олька сидел, уронив голову на грудь, длинные пепельные кудри наполовину закрывали его лицо: он казался очень пьяным – это была одна из ею излюбленных пьяных поз… Это было кричаще нелепо – но на столе перед ним стоял пустой бокал рядом с бутылкой… Другой бокал стоял на буфете: наполовину полный.

«Олег!» – Дине еще казалось, что сейчас Олька лениво поднимет голову.

…Олька остался неподвижен: такой же опущенной осталась голова, таким же тяжело развалившимся тело, так же безвольно свисала рука… Дина закричала.

Под рукой, на паркете, валялся пистолет.

«Олег!»

«Наповал…» – процедил Петров, стаскивая кепку: Володька последовал его примеру.

…В подбитой мехом куртке дырка оказалась незаметной – мех и впитал кровь…

Сжавшей обеими руками Олькину голову, пытающейся приподнять ее Дине показалось, что Олька взглянул на нее – пьяным пустым взглядом…

Она плохо помнила, что было дальше.

Было невозможно понять, что же произошло в этой квартире… «Его душа – заплеванный Грааль, его уста – орозенная язва, Так: ядосмех сменяла скорби спазма, Смеясь рыдал иронящий Уайльд. У знатных дам смакуя Ризевальт, Он замечал, как едкая миазма Щекочет мозг – щемящего сарказма Змея ползла в сигарную вуаль…» – Олька часто с удовольствием цитировал эти с ускользающим смыслом плавные строки, которые, казалось, нельзя было и произносить иначе, чем с этим нарочито московским, безупречно московским произношением…

Это был буржуйский поэт, но Олька позволял себе любить его… Еще он любил Блока и какую-то московскую Марину Цветаеву… Особенно Блока…

«…Мы действительно скифы… У нас дыба в крови… Зверство, но не на западный лад – веселое зверство – с кистенем по дорогам да в шелковом кафтане… Зверство-молодечество – его и былины несут» – это произносилось не без удовольствия…

Со смертью Ольки что-то как будто ушло из стен Гороховки – это ощущали все… Даже недоброжелателям, не прощавшим Олькиного барства, стало его не хватать…

…Автомобиль резко остановился перед одноэтажным домом. Два окна были еще неярко освещены.

– Тьфу ты, надо было проехать пару домов мимо, – с досадой проговорил Володька. – Не вспугнуть бы…

– Кто там?

– За шведским мылом.

– Сейчас…

Дверь отворилась: на пороге стоял русоволосый молодой человек с военной выправкой. При виде чекистов он попытался захлопнуть дверь снова, но было уже поздно.

– У вас имеется ордер?

– Имеется.

Дина поняла, что никакой стрельбы не будет. За не покрытым скатертью дубовым столом, на котором в глиняном умывальном кувшине стояли три дымчато-белые розы на длинных стеблях, сидела – как показалось на первый взгляд – девчонка лет четырнадцати: в козьей шали на щуплых плечах и с золотыми, не пушистыми, но рассыпающимися в прическе волосами, собранными на затылке в узел… Девчонка что-то шила – какой-то маленький непонятный предмет, нет – понятный: это был детский чепчик… Ребенок тоже был в комнате – он спал невдалеке, в приспособленном под кроватку ящике комода… Вот как! Можно было не опасаться, что офицерик даст себя арестовать без звука.

– Сдать оружие!

Офицерик молча положил на стол револьвер – так спокойно, словно и не подписывал одним этим свой смертный приговор.

– Митя… Это – конец?

– Боюсь, что да. Слушайте, мадмуазель, я попросил бы Вас не курить в комнате, где находится ребенок.

– Нежности какие, не сдохнет. Скоро на корню ваше семя давить начнем. – Дина с непонятным для себя волнением следила за выражением лица продолжавшей свое шитье юной женщины: не изменится ли оно, не проступит ли в нем страх, страх от понимания того, что никто не сможет помешать ей, чекисту Дине Ивченко, разрядит маузер в это крошечное существо, бессмысленно раскрывшее на нее мутные голубовато-темные глаза… Дине хотелось этого страха. Лицо той оставалось спокойно; оборвав нитку, она расправила слабыми детскими пальцами готовую оборку. Офицер, презрительно усмехнувшийся на Динину реплику, сидел на краю стола, наблюдая за обыском.

«А если бы разрядить – как бы тогда запела, дрянь?» – Это напоминало прежние времена нахлынувшая ненависть сейчас захлестывала все Динино существо, но от этого было почему-то нестерпимо больно… И, что казалось совсем необъяснимым, было чувство, что в этой боли чем-то повинен Олька…

Олька… В Дининых ушах неожиданно (хотя такое случалось не в первый раз) прозвучал насмешливо плавный московский голос:

«Прежде всего – попытайся выбить его из седла, в котором он пока довольно крепко держится… А как ты думаешь – почему? Потому что он уверен, что под ударом только он… Лиши-ка его этой уверенности – и посмотрим тогда…»

«Арестовать вместе с ним?»

«Не будь дурой – девчонку надо оставить на свободе: даже если она сама не побежит к тем, кто еще остался, она нас все равно на них наведет… Думаешь, эти белоручки не станут пытаться выяснить, что с ней и с младенчиком?.. Соображать же надо! Только не делай от него секрета, что она останется в виде приманочки… Уразумела?»

Как хочется, чтобы эта дрянь перестала корчить из себя принцессу!

– Ну что!

– Ни бумажки… Пусто.

– Ладно. Давай-ка я сама подмахну ордерок – и господину Николаеву придется проследовать с нами… Что же касается мадам с сосунком – то их мы брать не будем, во всяком случае – пока…

– Слушай, Ивченко, – Володька Ананьев выглядел взволнованным. – Твое слово, конечно, решающее, но подумай все-таки, ты не впадаешь в дамские сентименты? Подумай – у нас в руках великолепная возможность развязать ему язык… Какого черта ей не воспользоваться?

Дина краем глаза заметила, что у побледневшего офицера по-мальчишески задрожали губы.

– А такого, Ананьев… Неужели непонятно, что за сегодняшнюю ночь мы, вероятнее всего, не всех заметем? Пусть останется приманкой… Они непременно клюнут… Даже если заметят, что стережем… Особенно если заметят. А потом, само собой, заберем… Еще бы не забрать. Просто вместо одной возможности у нас появляются две… – Дина говорила твердо отчеканивая слова.

– Ну ты даешь, Ивченко! Не зря тебе абардышевское место доверили – его школа!

– Потому и доверили. Остаешься стеречь – с Климовым и Белкиным: ты в квартире, они – во дворе. Само собой, если мадам вдруг захочет кого навестить, ни в коем случае не задерживать – пусть идет… Вряд ли захочет, конечно. Сами придут… Давать войти в квартиру… Инструкции ясны? Поехали.

– Tout ira bien, ne t'inquinte pas, cheri 85, – негромко произнесла Мари, глядя в глаза Мите.

«Ближе к повороту на Гороховую – попытаюсь выскочить из автомобиля и в подворотню у аптеки – темно… Если хоть кто-нибудь не арестован, через час я буду вооружен, и тогда… тогда можно попытаться их вырвать… Если меня убьют при попытке выпрыгнуть – по крайней мере Мари с ребенком не будет угрожать то, что их возьмут, чтобы шантажировать меня… Может быть, тогда их вообще не возьмут – потеряет смысл…»

45

«Тов. Уншлихту И. С. от комиссара Ивченко Д. Докладная. Арестованный по делу Таганцева Николаев Д. В. убит при попытке к бегству по пути следования на Гороховую. 4 авг. 1921».

46

Было слышно, как заводили мотор, потом в ночной темноте замолк грохот автомобиля, увозившего Николаева.

Ананьев уселся у стола и начал сворачивать самокрутку.

Послышался похожий на писк плач. Женщина подошла и наклонилась над ящиком, распеленывая почти незаметного в груде белья ребенка. Движения ее были автоматически размеренны, лицо – неподвижно.

Забота об этом ребенке была уже бессмысленна, он был обречен – в лучшем случае на приют, где не заживались и постарше… В лучшем случае. Пусть. Так и надо – с их детьми, с их женами…

Это была тайна, которую Ананьев под дулом маузера оставил бы при себе: самый сильный испуг в его карьере чекиста был связан с ребенком.