Великий перелом - Шидловский Дмитрий (книга регистрации .TXT) 📗
— СССР признал Южно-Российскую Республику в восемьдесят девятом, — сообщил Алексеев. — А в девяносто первом к власти пришел Ельцин, который выдвигал лозунги воссоединения с Крымом и Петербургом. И заметьте, он пришел к власти в Советском Союзе. О развале Союза не было и речи.
— Разумеется, Ельцин конъюнктурщик, — фыркнул Чигирев. — Для него главное — власть. Он хватается за самую популярную в массах идею, чтобы с ее помощью подняться на вершину. В начале двадцатого века он был бы социалистом, в середине — националистом. А в конце пришлось становиться демократом.
— Да и бог с ним, — махнул рукой Басов. — Главное, что здесь выбор народа был иным, чем в нашем мире.
— К девяносто второму году СССР был преобразован в Евроазийский Союз, — снова заговорил Алексеев. — Туда не вошли только Литва, Латвия и Эстония. В Крыму и Петербурге тоже хотели воссоединения.
На экране попеременно начали появляться картинки из жизни постсоветской России, Крыма и Петербурга.
— Формально Крым и Петербург вошли в Евразийский Союз с девяносто пятого года, — продолжил повествование Алексеев, — но на особых условиях. Там сохранились свои законы и своя валюта. Унификация проходила постепенно. Но самое главное, постсоветская Россия не пошла тем извилистым путем, что в нашем мире. Во многом она переняла развитое проработанное законодательство Крыма. Не было такой грабительской приватизации, денационализация была проведена разумно: сначала граждане получили возможность выкупать небольшие магазины, кафе, коммерческий транспорт, и только потом началось акционирование крупных предприятий. Соответственно не было столь резкого обвала рубля и падения уровня жизни. Не было популяризации коммунизма. Крым предложил свою альтернативу развития и очень помог как финансами, так и консультациями. Удалось избежать и чеченской войны, поскольку не было такого ослабления центральной власти, как у нас в девяносто первом году. Международное влияние Евразийского Союза стало куда выше, чем у России в нашем мире. В девяносто шестом году президентом Евразийского Союза был избран крымский миллионер Набольсин, который начал весьма толковые реформы. Не было дефолта девяносто восьмого года, к двухтысячному евразийский рубль обрел стабильность, а в две тысячи втором стал свободно конвертируемой валютой. В Балканских странах, скажем, его брали даже охотнее, чем доллар и евро. Крым и Петербург перешли на него в две тысячи третьем. Уровень жизни в Евразийском Союзе оказался существенно выше, чем в постсоветской России в нашем мире. К две тысячи пятому Крым и остальная Россия уже полностью унифицировали свои экономические и юридические системы. А вот у Петербурга особый статус сохранился. Фактически он остался самостоятельным государством с более развитой социальной системой, стал мощным финансовым, промышленным и научным центром.
— Что ж, это неплохой вариант, — заметил Чигирев. — Население Петербурга очень отличается от всей России по образу мыслей. Это было заметно даже в нашем мире, после семидесяти лет советской власти. А здесь он те же семьдесят лет самостоятельно развивался, прогрессировал. Отсутствие особого статуса могло бы привести к очень плохим последствиям. В Петербурге мог бы возобладать сепаратизм…
— Ну, это уже совсем иная история, — прервал его Басов. — Подведем итоги. История изменилась, это факт. Притом изменилась не в худшую сторону. Погибло меньше людей, меньше судеб оказались сломанными; удалось сохранить ту часть русской культуры, которая была утрачена в нашем мире. Жить сейчас в той России гораздо лучше, чем в нашей. И все это за короткое время сделали вы трое, хотя никто из вас не располагал большими капиталами и не занимал ведущих постов в правительстве.
— Двое, — поправил его Янек. — Мои действия на ход истории почти не повлияли.
— Не расстраивайся, — покровительственно сказал сыну Чигирев. — Первый блин комом. У нас сначала, в другом мире, тоже не очень получилось.
— А я и не расстраиваюсь, — передернул плечами Янек. — Я своего добился. Просто уточняю.
— Справедливо, — понимающе улыбнулся Басов. — Итак, все это сделали за короткое время два человека. Вы пробыли в том мире всего-навсего восемь лет, к тому же первые четыре ушли на адаптацию. Два следующих года вы потратили на бесплодные попытки вмешаться в историю. Практически то, что мы увидели, — это результат двухлетней деятельности. Однако великий перелом, которого вы хотели, все же произошел. Много позже, но вы добились своего. Великолепно!
— Вообще-то хотелось изменить историю более кардинально, — заметил Крапивин. — Все равно были коммунистические чистки и разгром сорок первого года.
— Большие системы имеют большую инерцию, — возразил Басов. — Для того чтобы кардинально изменить историю такой страны, как Россия, надо вмешиваться как минимум лет за тридцать — сорок до того момента, который вы хотите изменить. Я вам говорил об этом, еще когда мы только приехали в Петербург.
— И все-таки я недоволен, — проворчал Крапивин. — Болтался между разными лагерями. Все себя никак найти не мог. То у монархистов, то у большевиков… Да я просто отработал программу, которую вы мне с Чигиревым подсунули, даже не понимая, к чему это ведет. Сумбурно как-то все получилось.
— Как у меня в прошлый раз, — усмехнулся Чигирев.
— А вы не поняли почему? — спросил Басов. — Ты, Сергей, сторонник гражданского общества и свободы. Начало семнадцатого века — это время, когда подобные идеи еще не получили распространения. Вот ты и не мог найти ни понимания, ни сторонников. А ты, Вадим, у нас человек военный, привык подчиняться команде. Вполне монархическое сознание. Поэтому тебе было уютно в семнадцатом веке, а для начала двадцатого это уже анахронизм. Вот ты и метался между теми, кто предлагал жесткие схемы.
— Так что же я, вымирающий бронтозавр? — скорчил печальную мину Крапивин.
— Жизнь циклична. Можно спорить, являются те или иные взгляды устаревшими или прогрессивными. Но лучше жить, чем погибать за какие-то идеалы. А вы оба пытаетесь заставить мир жить по вашим правилам. Это всегда плохо заканчивается. Каждый из нас в какой-то момент был убит из-за того, что слишком выделялся, диссонировал с окружением.
