Глаголь над Балтикой (СИ) - Колобов Андрей Николаевич (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗

Колобов Андрей Николаевич

Глаголь над Балтикой

ГЛАВА 1

""Асама"!  "Асама" переве.." - заполошный крик  прорвался сквозь рев и лязг сражения в башню шестидюймовых орудий, но был безжалостно заглушен звонко грохнувшими оземь, еще дымящимися гильзами, вытолкнутыми из орудийных чрев. Сердце подпрыгнуло, заходясь в сладостном изумлении от нежданной удачи и затрепетало, боясь спугнуть вспыхнувшую было надежду.

- Заряжай !!!

Бронебойные снаряды с лязгом вброшены в провонявший горелым порохом мрак казенников. Алчущая чужой смерти глубь зарядных камор жадно вбирает в себя тусклую латунь гильз. И так хочется крутануть штурвальчик, разворачивая оптику в сторону (неужели - перевернувшегося?!) "Асамы", броненосного крейсера японского императорского, мать его через коромысло, флота, но нельзя. Наша цель - "Ивате", орудия уже готовы и некогда зыркать по сторонам.

- Три дальше! Четыре вправо!!!

Потные ладони гальванера щелкают рубильниками, но гул послушных его командам электромоторов теряется в грозном рокоте боя. Башня сдвигается чуть вправо и одновременно стволы стопятидесятидвухмиллиметровых орудий чуть приподымаются и...

-БААААЩЩЩЩЩ!!!

Броня под плечом мичмана вздрагивает от сильного удара, а сквозь широкие амбразуры на комендоров обрушиваются ледяные брызги. Стена воды, вознесенная рванувшим у самого борта снарядом, на мгновение перекрывает обзор. Но огромный броненосец, расталкивающий тяжелым корпусом свинцовые воды Цусимского пролива, идет вперед на двенадцати узлах и взметнувшийся к небу белопенный султан, перевитый огнем и дымом разрыва тяжелого японского "чемодана", медленно опадает - уже за кормой корабля.

Впрочем, в башне этого не видят.

- Мать честна! Двенадцатидюймовый... - с плохо скрытым ужасом выдыхает кто-то из заряжающих. И надо сказать что-то ободряющее и ехидное, чтобы матрос себя вспомнил, ведь это его первый бой, но - язык прилип к гортани (ведь это и твой первый бой тоже). И некогда, опять некогда, потому что стволы шестидюймовок замирают, взяв верный прицел...

- Осколок, дура... не боись, - спокойный и чуть насмешливый голос. Это - Сойманов, точно Сойманов, если кто-то и может быть спокойным сейчас, так только этот широкоплечий и обстоятельный сибиряк, потому как...

- Залп!!!

Привычное, родное "я", заходилось в смертном ужасе, забившись куда-то вглубь.  В голове крутились несвоевременные, ненужные сейчас мысли. В страшной битве, где десятки бронированных гигантов с дистанции нескольких миль яростно крушили друг друга тяжеленными кулачищами бронебойных и фугасных снарядов, мичман чувствовал себя до ужаса беспомощным, уязвимым и лишним. Страх, ощущение неминуемой и скорой гибели, казалось, окончательно парализовали ум, от былой решимости "не посрамить" не осталось и следа. Но мичман с каким-то осоловелым изумлением и будто со стороны наблюдал, как неведомая ему часть сознания взяв управление его телом, выглядывает теперь падения своих залпов, высчитывает поправку к наводке, подает команды матросам...  И вот - башня чуть дернулась, вбирая в себя энергию отдачи орудий и два сорокакилограммовых снаряда устремились в свой первый и последний полет. Руки будто бы сами доворачивают оптику и голова чуть склоняется, глаза, не отрываясь и не мигая, следят - будет ли попадание, или шестидюймовые снаряды вновь бессильно вспенят воду невдалеке от кажущегося таким близким врага?

Серость низких туч, серость волн и сливающаяся с ними серость борта вражеского крейсера. Но вдруг, посреди этого промозглого единообразия прямо под мостиком чужого корабля, беззвучно, дымом и пламенем распускается алый цветок разрыва. Рука сама сжимается в кулак, в глотке клокочет торжествующий рык.

- Никак попали, Вашблагородь?!

Но почему так ноет плечо? Ведь это случилось позже, много позже, когда ночь укутала одеялом сумерек истерзанные остатки русской эскадры. Когда броненосец, вершина инженерного гения, утром восхищавший красотой своих неумолимо-тяжеловесных форм, превратился в закопченную, наполненную огнем, водой и человеческими останками развалину.  Давно уже смолкла шестидюймовая башня, разбитая и заклиненная двумя попаданиями японских снарядов и вернуть ее к жизни было нельзя.

Мичман и несколько черных от усталости и дыма матросов все еще пытались что-то сделать, сражаясь с одним из многочисленных пожаров. Но перед ними гудела стена огня, насмехаясь над бессмысленными потугами измученных двуногих противостоять вырвавшейся на волю, неукротимой стихии разрушения.  И боль пришла совсем не так, как сейчас. Очередной фугас угодил в самый центр пожара, и пламя прянуло во все стороны, но он не успел увидеть ничего этого. Раскаленный осколок скользнул вдоль черепа, полосуя кожу, но мичману показалось, что в лоб ему с разбегу ударил Исаакиевский собор. А затем воссиял ярчайший свет, и мичман погрузился в него с головой, не замечая ни второго осколка, раскромсавшего мышцы плеча, ни перекрученную сталь палубы, куда рухнуло его избитое тело. Так почему рука ноет сейчас? Еще не время... И вообще не время, ведь сны не могут терзать болью тело.

Николай открыл глаза, как это не раз с ним случалось, за секунду до того, как аккуратный, но настойчивый стук вестового в дверь каюты возвестил о необходимости вернуться из мира сонных грез в тусклое балтийское утро.

- Вашблагородие, так что четверть восьмого

- Ага, молодец Кузяков, вовремя разбудил. Как там насчет кофе?

- Извольте, Вашблагородь ! Горяченький...

- Ну спасибо, расстарался. Ступай теперь.

Кузяков, поставив кофейник на небольшой каютный столик, беззвучно растворился в воздухе, не забыв аккуратно притворить за собой дверь. Николай сел на кровати и, пользуясь отсутствием зрителей, не слишком элегантно, но от души потянулся и широко зевнул. Плечо заныло еще сильнее.

- Врешь, не возьмешь, - сквозь зубы буркнул Николай. Многие говорят, что старые раны нудят к дождю, или там к перемене погоды - но его плечо ныло по какой-то неизвестной науке графику. Оно могло год не напоминать о себе, а потом внезапно боль просыпалась совершенно ни к селу, ни к городу - посередь катания на льду или же на жарком, прогретом июльским солнцем пляже, с тем, чтобы спустя краткий срок замолчать еще на полгода-год.

Николай не чувствовал себя выспавшимся, он вообще любил поспать, но возвращаться в сегодняшнее сновидение решительно не хотелось.  Не сегодня, и вообще никогда.

Наяву он не смог бы вспомнить все перипетии сражения, ставшего роковым для русского флота. Грандиозное батальное полотно Цусимы разбилось на отдельные, не связанные меж собою эпизоды: вот строй японских броненосцев, тянущихся вдоль горизонта... Первое попадание в "Ивате" ...  Тело Федосеева на станине...  Залитые кровью рубильники и свои, скользящие в чужой крови руки, пытающиеся вернуть жизнь безнадежно разбитой башне... Но все, что происходило между немногими, сохраненными памятью картинами, казалось, навсегда растворилось в свинцово-серой пелене забвения. Такой же мутной, как воды Корейского пролива, где обрели вечный покой корабли второй и третьей Тихоокеанских эскадр.

Но так было наяву. А когда сон открывал двери прошлому и сознание погружалось в пучину кошмаров минувшей битвы, все было совсем по-другому. Сновидения показывали сражение от начала и до конца, без купюр, с дотошностью современного синематографа. Все, что он видел и испытал тогда, прокручивалось перед ним, и никакая, даже самая малая деталь не была упущена. И хотя обретенные воспоминания исчезали вскоре после пробуждения, Николай дорого заплатил бы за то, чтобы никогда больше не видеть всего этого.

Он поморщился, вспоминая, как просыпался в жарком поту, что не мог остудить даже холод японских ночей. Яркие, безжалостные сны преследовали его, пока не вышел срок плена, но и после возвращения в Россию Цусима нет-нет, да и напоминала о себе, впрочем, все реже и реже. И уже года три, как он был от этих снов избавлен - так с чего бы им было вновь возвращаться сейчас? Тени прошлого больше не рвали душу, но все-таки сон оставил за собой пакостный осадок.