Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗
Да, никаких сомнений. По причинам, которые мне неведомы, часть победителей сговорилась вытащить Пита, пусть даже ценой своих жизней.
Открытие потрясает меня до глубины души. Во-первых, это моя работа. А во-вторых, какой смысл? На арене должен остаться только один игрок. Почему же все выбрали моего напарника? Что такого Хеймитч сказал или наобещал, чтобы вдохновить людей жертвовать собой ради Пита?
У меня-то свои причины. Он мой друг, мой единственный способ поквитаться с Капитолием, вывернув наизнанку бесчеловечные Игры. Но если бы не было этой связи, что заставило бы меня оценить жизнь товарища выше своей? Да, он храбр, однако мы все – победители, а значит, не из трусливых. У него доброе сердце, этого нельзя не заметить, но все же… И тут до меня доходит. Знаю, в чем Пит превосходит любого из нас. Он умеет пользоваться словами. Оба интервью он дал с таким блеском, что на его фоне все остальные поблекли. Может, как раз очевидная доброта помогла ему обратить на свою сторону зрительскую толпу – нет, целую страну – с помощью одной только фразы.
Я вспоминаю, как размышляла о том, что нашему восстанию нужен вождь, одаренный именно этим талантом. А если Хеймитч сумел убедить в этом всех игроков? Сказал, что язык Пита в состоянии принести Капитолию больше вреда, нежели наши мускулы? Не знаю. Для многих трибутов это было бы чересчур. Взять хотя бы Джоанну Мэйсон. Да, но чем еще объясняются всеобщие жертвы, усилия?
– Китнисс, трубка еще у тебя? – возвращает меня к действительности голос Финника.
Разрезав лиану, привязанную к поясу, протягиваю Одэйру трубку.
И тут же слышу крик. Он полон такого ужаса и страдания, что у меня стынет в жилах кровь. Голос не просто знакомый, а… Бросив трубку, забыв, кто я есть и где нахожусь, очертя голову устремляюсь вперед, на звук. Нужно найти ее, нужно спасти. К черту опасности. Разрываю лианы, ломаю ветки. Ничто мне не помешает добежать до нее…
До моей младшей сестры.
24
Где она? Что с ней?
– Прим! – зову я. – Прим!
В ответ раздается еще один жуткий вопль.
Да как же она сюда попала? Почему превратилась в участницу Игр?
– Прим!
Лианы режут лицо и руки, ползучие травы обвиваются вокруг ног, но я все ближе и ближе. Теперь уже очень близко. По коже, обжигая незажившие язвы, струится горячий пот. Я почти задыхаюсь, точно в душном и влажном воздухе больше не осталось кислорода. Не знаю, что такого ужасного, непоправимого нужно было сделать, чтобы вызвать столь протяжный и жалобный крик.
– Прим!
Наконец, проломив стену зарослей, я вылетаю на маленькую опушку. Звук повторяется прямо над головой. Над головой? Запрокинув ее, пытаюсь хоть что-нибудь разглядеть. Неужели сестру подвесили к веткам? Отчаянно всматриваюсь. Ничего.
– Прим? – умоляюще зову я.
Не вижу. А плач звучит, и притом так ясно, что не ошибешься. Наконец мои глаза четко различают источник. На ветке, в десяти футах надо мной, разевает клюв хохлатая черная птичка. И тут я все понимаю.
Это сойка-говорун.
Прислонившись к дереву, схватившись за вдруг заболевший бок, наблюдаю за птицей, которой ни разу не видела – даже не знала о том, что их вид еще существует. Это подлинный переродок, предшественник, отец моей сойки-пересмешницы. Стоит мысленно соединить его образ и обыкновенную сойку, и не останется никаких сомнений. А по виду не скажешь, что это создание капитолийских ученых. Обычная птичка… если не считать криков Прим, вылетающих из ее клюва.
– Замолчи!
Выпускаю стрелу говоруну в горло, а когда он падает на траву, еще и сворачиваю шею – для верности. И отбрасываю мерзкую тварь в джунгли. Лучше подохнуть от голода, чем притронуться к ее мясу.
«Это все не взаправду, – твержу я себе. – Так же, как переродки из прошлого сезона не были мертвыми трибутами. Это просто изуверские фокусы распорядителей».
Одэйр врывается на опушку и видит, как я мхом отчищаю стрелу от крови.
– Китнисс?
– Все хорошо. У меня все в порядке, – говорю я, хотя, разумеется, ничегошеньки не в порядке. – Мне померещился крик сестры, но…
Мои слова обрывает пронзительный визг. Это уже другой голос, не Прим, а совсем незнакомой девушки. Финник меняется в лице – бледнеет как смерть, и зрачки расширяются в ужасе.
– Стой, погоди! – кричу я в пустоту, потому что парня уже и след простыл.
Он умчался на помощь так же бездумно, как я к своей Прим.
– Финник!
Знаю, он не вернется, поэтому спешу вслед за ним.
Это нетрудно, ведь парень оставил за собой заметную утоптанную тропинку. Но проклятая птица верещит в четверти мили от нас, бежать приходится вверх по склону, и к концу погони я выдыхаюсь. Одэйр описывает круги возле огромного дерева. Ствол не меньше четырех футов диаметром, ветки только начинают расти на высоте двадцати футов, а где-то в густой листве притаилась птица и громко кричит женским голосом. Финник тоже вопит, опять и опять:
– Энни! Энни!
Он в таком состоянии, что подходить бесполезно, и я поступаю так, как поступила бы в любом случае. Забираюсь на ближайшее дерево и, выследив говоруна, снимаю его стрелой. Птица падает прямо под ноги Одэйру. Тот поднимает пернатую тушку, туго соображая, что же произошло. Но когда я спускаюсь вниз, то вижу в его глазах отражение безысходной тоски.
– Успокойся, Финник. Это был говорун. Нас разыграли, – произношу я. – Все не взаправду, это не твоя… Энни.
– Да, не Энни. А голос – ее. Говоруны повторяют лишь то, что слышали. Откуда, по-твоему, взялись эти звуки? – спрашивает он.
Смысл его слов до меня доходит не сразу. А потом кровь отливает от щек.
– Финник, ты же не думаешь, что они…
– Именно так я и думаю.
Мне представляется Прим, привязанная к столу в белой комнате; люди в халатах и масках склонились над ней и пытают, добиваясь необходимых звуков. Или пытали. Колени подкашиваются, и я падаю наземь. Одэйр шевелит губами, но мне уже ничего не слышно. Кроме нового крика, раздавшегося где-то слева. И на этот раз голос принадлежит Гейлу.
Финник ловит меня за локоть, не давая бежать.
– Нет. Это не он. – И увлекает за собой вниз по склону, по направлению к пляжу. – Уходим отсюда!
Однако в криках Гейла – столько боли, что я продолжаю вырываться.
– Это не он, Китнисс! Там переродок! – надрывается Финник. – Идем!
Он силой тащит, почти уносит меня прочь, и я наконец начинаю соображать, что парень прав. Это просто еще один говорун. Застрелю его – ничего не изменится. Но ведь это же голос Гейла, и значит, где-то когда-то кто-то заставил его издавать подобные вопли.
Я прекращаю бороться и, как и в случае с ядовитым туманом, бегу от того, с чем нельзя сражаться. От неуязвимой силы, которая причиняет мне боль. Правда, на этот раз кровоточит моя душа, а не тело. Вот оно, оружие четвертого часа. Когда обезьяны прячутся, повинуясь велению стрелок, в игру вступают говоруны. Согласна с Финником: нам осталось только бежать. И Хеймитч уже не пришлет на серебряном парашюте лекарство от ран, нанесенных этими птицами.
Заметив Джоанну и Пита, застывших у края опушки, я испытываю разом и облегчение, и досаду. Почему никто не пришел за нами? Почему даже Пит не явился на помощь? Вот и сейчас он стоит, вскинув руки над головой, ладонями к нам, и вроде бы что-то пытается говорить, хотя ни звука не слышно. Почему…
Стена такая прозрачная, что мы с Финником врезаемся в нее с разбега и отлетаем обратно в джунгли. Мне везет: основная сила удара приходится на плечо, а Одэйр разбивает лицо в кровь. Теперь понятно, почему ни Пит, ни Джоанна, ни даже Бити, который теперь печально водит головой из стороны в сторону, не явились на помощь. Между нами возникла невидимая стена. Это не силовое поле: гладкую и твердую поверхность можно трогать сколько угодно. Однако ни нож Пита, ни топоры Джоанны не оставляют на ней даже мелких зазубрин. Можно даже не обходить весь барьер, и так ясно, что он целиком опоясывает сектор четвертого часа. И что мы в западне, во всяком случае, на время.
