Как приручить Обскура (СИ) - Фальк Макс (бесплатные версии книг .txt) 📗
Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить его фехтовать Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что когда отец решит, что его сын чего-то добился, его сыну будет сто лет, и ему будет уже не до хобби.
Медея Пенелопа Грейвз была статной, высокой гречанкой с холодными чертами лица, тёмными миндалевидными глазами и чувственными губами. В её черных волосах не сверкало ни одной нити седины, несмотря на возраст. Она происходила из древнего рода, уходящего корнями к самому Орфею, элегантно носила чёрный бархат и жемчуг, не любила английский язык и дома предпочитала говорить по-гречески. Она вообще не любила Америку и никогда не уставала высокомерно вздыхать о том, как здесь всё отличается от её родины (в худшую сторону, разумеется), будто приехала сюда лишь в качестве одолжения. Огонь в её огромных глазах зажигался лишь тогда, когда Персиваль заводил разговор про греческих поэтов, греческих философов, греческую культуру, греческих богов или великое прошлое Эллады в целом. Она наизусть читала Гомера, Сапфо и Гесиода — по-гречески, разумеется. В своё время история о Зевсе и Ганимеде потрясла Персиваля до глубины души. Мать не видела в ней ничего достойного осуждения — она вообще не видела ничего достойного осуждения в традициях Древней Греции. Если тема разговора менялась, она тут же становилась рассеянной, холодно целовала сына в лоб и отсылала поиграть.
Как будто у Персиваля было время играть.
Отец считал, что тратить время на игры — это расточительство, и попытался нанять Персивалю учителей, едва тот научился говорить. Учителя с вежливым изумлением сказали, что такому юному ученику нужна не арифметика и чистописание, а кубики с буквами. Френсис Александр Грейвз был недоволен, что придётся ещё несколько лет подождать, прежде чем можно будет демонстрировать Персиваля друзьям.
Он был глубоко убеждён, что пока Персиваль не способен похвастаться успехами в учёбе, демонстрировать его хоть кому-либо — нонсенс. Персиваль был глубоко убеждён, что плохо справляется со своими сыновними обязанностями, и мало-помалу впадал в отчаяние. Но ему повезло. Родители решили переложить бремя его воспитания на гувернёра — так в доме появился Реми.
Тот день врезался Персивалю в память, будто до него он просто не жил.
Он сидел в своей детской, в кресле, которое казалось таким огромным, что он мог бы в нём спать. Но это были крамольные мысли: спать следовало только в кровати, а в креслах можно было только сидеть. У всякой вещи, как и у всякого человека, было своё назначение, и отступать от него было нельзя. Назначение кресла — сидеть в нём. Назначение Персиваля Грейвза — быть послушным сыном, чтобы стать правильным человеком. Персиваль очень хотел быть правильным. Он надеялся, что если он станет достаточно правильным, он заслужит одобрение отца и любовь матери. Пока у него не получалось, но он очень старался.
Он сидел, сложив руки на коленях, выпрямив спину, держа голову, и тихонько шевелил носком башмака. Вверх-вниз. Влево-вправо. Влево-вправо, вверх-вниз. Само то, что он не сидел смирно, как ему велели, было бунтарством, но он точно знал, что никто не видит, как он позволяет себе баловаться.
За закрытыми дверями слышались голоса. Самый тихий принадлежал отцу. Фрэнсис Александр Грейвз считал ниже своего достоинства повышать голос, считая, что воспитанному человеку пристало говорить исключительно спокойно, ровно и негромко. Второй голос принадлежал матери. Богатый, мелодичный, он вольно взлетал вверх и падал вниз, и Персиваль представлял, как её руки, унизанные браслетами, точно так же взлетают и падают, когда она говорит. Медея Пенелопа Грейвз считала ниже своего достоинства сдерживать чувства или слова.
Третий голос был новым. Третий голос принадлежал человеку, которого наняли к Персивалю гувернёром. Он не очень хорошо представлял, зачем это нужно, но заранее испытывал скуку, представляя в своём будущем ещё больше наставлений, советов, разговоров о благовоспитанности и о том, что должен и чего не должен делать приличный человек.
В знак протеста он тихонько ударил пяткой в сиденье кресла и сбил ровный ритм: влево-вниз, вправо-вверх.
Дверь детской открылась, и Персиваль повернул голову. Молодой мужчина быстрым шагом пересёк комнату, остановился перед креслом и присел на корточки. Персиваль, не скрывая изумления, смотрел ему прямо в лицо. Он привык задирать голову, разговаривая со взрослыми, и сейчас от неожиданности чувствовал себя крайне неуютно. Смотреть в чужое лицо так близко от себя было странно. Даже немного пугало.
— Здравствуй, Персиваль, — сказал тот с журчащим акцентом, и улыбнулся так, будто был искренне рад встрече. — Я Раймонд Граммон.
— Здравствуйте, мистер Граммон, — вежливо отозвался Персиваль, поборов замешательство.
— Называй меня Реми, — попросил тот.
Не успел Персиваль осмыслить эту странную просьбу, как произошло нечто ужасное. Реми потянулся к нему, взял на руки и встал. Персиваль ещё никогда не оказывался так высоко над полом, от паники и беспомощности у него закружилась голова. Он инстинктивно вцепился в плечи Реми, чтобы удержаться, если тот вдруг его выронит. Но тот держал крепко, а когда страх отхлынул, оказалось, что сидеть у него на руках даже удобно.
— Ты любишь играть?.. — улыбаясь, спросил Реми.
Персиваль покраснел от стыда. Играть он не умел. Он умел слушать чужие разговоры, когда родители приглашали гостей, он умел долго смотреть на облака, рисовать корявые драконьи головы, испускающие огонь, рассматривать картинки и карты в энциклопедиях, угадывать узоры в сплетении ветвей, когда деревья роняли листву, читать по слогам, катать по столу карандаш или яблоко, писать буквы и запоминать сложные слова. Но играть?.. Как это?..
— Нет, сэр, — честно признался он.
Реми, кажется, удивился. Он смотрел на Персиваля тёмными глазами, подняв ровные брови.
— А что ты любишь делать?..
Его странные вопросы сбивали Персиваля с толку. Разве можно любить что-то делать? Делать можно только то, что правильно. То, что неправильно, делать нельзя. Может, это был вопрос с подвохом?.. Персиваль недовольно нахмурился. Потом вспомнил, что джентльмены не позволяют себе показывать недовольство, и постарался совладать с лицом.
— Я люблю читать, сэр, — сказал он, зная, что за такой ответ его не в чем будет упрекнуть.
Реми развернулся, подошёл вместе с ним к книжным полкам. Персиваль для надёжности обнял его за шею одной рукой — на высоте человеческого роста было всё-таки страшновато, а Реми был довольно высоким.
— А где твои книги?.. — спросил Реми, оглядывая полки с энциклопедиями, географическими и минералогическими справочниками, иллюстрированными травниками и бестиариями.
— Вот они, — кивнул Персиваль, обидевшись за свои книги. Он любил их, хотя читать ему пока было трудно, зато он мог долго сидеть, держа на коленях тяжёлую книгу, и разглядывать красочные рисунки. Прослеживать с лупой голубые линии рек на картах, любоваться россыпями аквамаринов на картинке или тщательно зарисованными соцветиями какой-нибудь пастушьей сумки.
Реми посмотрел на него со странной улыбкой и снова спросил:
— А ты любишь сказки?..
— Нет, — уверенно и даже сердито ответил Персиваль. — Сказки — для маленьких.
— А ты — большой, — серьёзно сказал Реми и кивнул.
— Мне уже четыре, — хмуро сказал Персиваль. Конечно, он ещё не был взрослым, но и младенцем он не был уже очень давно.
