Повелитель Человечества (ЛП) - Дембски-Боуден Аарон (бесплатные полные книги TXT) 📗

Иеронима молча смотрела на него. Каким-то неописуемым чудом даже Аркхану Лэнду нечего было сказать.

– Я говорю правду, – продолжил Кейн. – Я говорю величайшую и важнейшую тайную правду двойной империи Терры и Марса, и я говорю её тем, кто должен услышать. Судьба Механикум сейчас зависит от собравшегося здесь триумвирата.

И по-прежнему остальные молчали.

– Этот маршрут я потребовал укрепить и защитить любой ценой, – сказал Кейн. – По этому “Аресианскому пути” мы вернёмся на Марс.

Теперь Кейн видел, как мысли закружились позади человеческих глаз Лэнда. Размышления о принципах полёта и расстояния, о телепортации, об этой неоткрытой побочной космической технологии, которая являлась слишком священной, чтобы говорить о ней вслух и слишком драгоценной, чтобы поделиться. Он не понимал идеи паутины. И как он мог понять? Конструкция, если это вообще была конструкция, бросала вызов пониманию.

Но скоро он увидит. Да, он увидит.

– Как это возможно? – спросил Лэнд.

– Не важно, – ответил Кейн. – В своё время вы узнаете всё, что нужно.

– То есть вы не знаете.

– Не важно.

Иеронима снова показала себя смиренным и послушным союзником. Она ничего не сказала, ожидая разъяснений своего властелина. Кейн был устало благодарен за это.

– Аднектор-примус Мендель был человеком недалёкого видения и недостаточного патриотизма, – произнёс генерал-фабрикатор. – Поэтому на нас легло бремя трудиться ради насущных интересов Красного Мира. Мы трое будем наблюдать за работами по вознесению и вооружению архимандрита. Мы поможем Десяти Тысячам в их тайной войне и нанесём на карту пути этой паутины ксеносов. И затем, когда мы защитим Аресианский путь, мы поведём наших людей домой.

Восемь

В темнице

Суд на крепостной стене

Знамёна III легиона

Джая продолжала считать дни, хотя уже инстинктивно, а не намеренно. Время мало значило в однообразных стенах её камеры, но каждый день дважды приносили еду, а такой распорядок непросто забыть. К тому не оставалось ничего иного, кроме как есть и спать.

И ждать, конечно. Всегда ждать.

Питательную пасту приносил монозадачный почти до лоботомии сервитор. Он был бесполезным с точки зрения получения информации, не говоря уже о разговоре. Несколько раз она требовала от него подробностей о дате казни, но из слюнявого рта доносилось только неразборчивое ворчание. Она сомневалась, что существу осталось долго жить. С поражёнными катарактой глазами и чёрными зубами между вечно безвольными губами он и так уже выглядел полумёртвым.

Камера сначала казалась удобной, что удивило её, учитывая совершённое преступление. Место для сна было мягким, а стены сделаны из гладкого сухого гранита, который даже слегка излучал тепло, а не из сырого замшелого камня, характерного для тюремных камер в подземельях замка Хайрок – родового поместья её семьи. Был даже сундук для вещей, но их осталось мало, и она использовала его для хранения дешёвых жестяных банок с питательной пастой, которой её кормили с тех пор, как она оказалась здесь. За пятьдесят один год жизни Джая никогда не попадала в тюрьму, но она была осторожным человеком: оставлять понемногу в каждой банке и создавать запас казалось мудрым решением, на тот случай, если её прекратят кормить в качестве наказания.

Она могла сломать и согнуть жестяную посуду, сделав из кусков ножи, но как оружие такие осколки будут ненадёжными и почти бесполезными. Она могла зарезать приносившего еду сервитора, но убийство чёртового существа ничуть не улучшит ситуацию. Во-первых, за это могли совсем перестать приносить еду. Во-вторых, это было слишком мелочным – бить такого беззащитного и глупого киборга. Воистину бесчестное убийство. Ни одно знамя не подняли бы в главном зале замка Хайрок, чтобы отпраздновать такую небольшую победу.

Поэтому она позволяла существу жить.

Другим вариантом было перерезать себе запястья, что вообще не было вариантом. Нельзя сказать, что она считала эту мысль отвратительной – порой самоубийство одобрялось, как епитимия за грехи против кодекса чести, но не в тех случаях, когда пытались избежать последствий преступления. Честь требовала, чтобы она дожила до казни.

То, что тюремщики не стали лишать её возможности совершить самоубийство показывало их истинное презрение. Вполне возможно, они были совсем не против, если бы она и в самом деле оборвала свою жизнь.

Она тренировалась, поддерживая форму, отжимаясь на каменном полу, пока пот не начинал бежать по жилистому телу, приклеивая к коже поношенную и грязную униформу. Она ела густую питательную пасту и пила солоноватую много раз фильтрованную воду. Она спала в одежде, отказываясь снять униформу даже в плену. Первые несколько недель она ужасалась и испытывала всё большее и большее отвращение от запаха своего немытого тела, но ко второму месяцу вонь прошла. Она подозревала, что на самом деле ничего не изменилось, и просто она привыкла к запаху, который перестали замечать чувства. Расчёсывание волос пальцами помогало только первую неделю. Достаточно скоро она просто завязала их в конский хвост, используя один из своих шнурков.

Подходя к металлической двери камеры, она видела только гладкие стены коридора, простиравшиеся во всех направлениях и освещённые тусклыми и мерцающими люминесцентными шарами. Только на третий день она поняла, что не одна здесь, когда крик, по правде говоря, скорее расстроенный вопль, пронёсся по коридору. Она закричала в ответ, горло саднило от загрязнённого воздуха темницы, спросив кто ещё здесь.

– Баронесса? – раздался ответ с несчастной надеждой.

Она рассмеялась. Один из её придворных находился в камере поблизости. – Севик?

– Баронесса! Сомневаюсь, что у вас есть расчёска, не так ли?

Один придворный оказался несколькими. Следующие дни они провели в перекрикивающихся разговорах, которые тюремщики просто проигнорировали.

Со временем они становились всё молчаливее. О чём можно было говорить? Сколько раз они могли заставлять себя беззлобно смеяться над своей участью, когда все начинали худеть и чувствовать, как зубы шатаются в дёснах?

Баронесса понимала. Она замолчала по тем же самым причинам. Она замкнулась в себе не с целью закрыться, а с целью выжить. Она не собиралась предстать перед расстрельной командой жалкой сломленной тенью самой себя – поэтому она поддерживала форму. Она оставляла пайки на всякий случай. Она сочиняла в уме стихи о битвах или рассказывала старые поэмы-саги, распевая их вслух, хотя голос с каждой неделей становился всё слабее и слабее. Сначала она пыталась петь раз в день, и придворные пели вместе с ней. Когда силы покинули их, наступила настоящая тишина. Она иногда слышала как один или двое вздыхали или ворчали в камерах дальше по коридору. Голод шагал среди них, лаская пальцами с обгрызенными ногтями.

На сто пятьдесят первый день сервитор пришёл без еды. Он стоял перед дверью, интерфейсный порт отодвинулся и открылся, имитируя проталкивание жестяной банки в щель. Его бледная рука оказалась пустой, но подражание было идеальным. Он вёл себя, как всегда, не понимая, что толкает горстку несвежего воздуха.

Она смотрела на него, не прекращая тренировку, упираясь ботинками в стену и медленно качая пресс. Она смотрела, как сервитор протолкнул флягу с водой, как обычно. Она смотрела на порошкообразные очищающие кристаллы на дне фляги, напоминавшие ил, распространявшие свою горькую чистоту на воду.

И затем она смотрела, как сервитор ушёл.

Это было наказание? Ошибка при распределении порций продовольствия? Варианты прокручивались в голове, включая ледяной и незваный, что это было формой казни. Возможно, они всё же не поставят её перед расстрельной командой и не позволять гордо умереть в униформе. Вместо этого её заморят голодом. В лучшем случае оставшуюся от неё истощённую оболочку похоронят в общей могиле на Терре. В худшем случае её тело бросят в крематорий для вышедших из строя сервиторов и закончивших жизнь в позоре заключённых.