Багатур - Большаков Валерий Петрович (книги онлайн бесплатно txt) 📗
Городские стены прикрывали устье оврага «лесенкой», отдельными клетями, а на самом дне высилась могучая квадратная башня Серебряных ворот.
Впрочем, Пончика не интересовали рязанские достопримечательности. Всё его внимание было поглощено грандиозной картиной штурма. С обрыва было хорошо и далеко видать — и юрты вразброс на том берегу Оки просматривались, и многотысячные отряды монголо-татар, и замысловатые сочленения пороков, выставленных в линию по речному льду, и злое, неистовое копошение на стенах и у самых стен.
Рязанцы сопротивлялись отчаянно, отбиваясь мечами и топорами, молотами и булавами, в ход шли даже дубины и вилы, но ордынцы лезли и лезли — «яко прузи», [121] по выражению местного дьячка.
Пончик горевал и ужасался людскому неистовству, третий день он сдерживал в себе позыв закричать, чтобы открыли, наконец, ворота и впустили захватчиков, ибо, чем дольше шла осада, тем больше копилось ярости у степняков. И накопленное бешенство они выместят на рязанцах, убивая без разбору всех подряд — «от старца и до юного и сущего младенца»…
Всё это он прекрасно понимал, понимал с того самого окаянного дня, когда князь Юрий Ингваревич привёл к Рязани остатки двора и заперся за стенами града своего. Воинов осталось столь мало, что Пончика оторопь брала — а кому ж тогда Рязань защищать? Кому отбивать атаки? Рязанцам, кому ж ещё…
Даже престарелая мать князя таскала квас на стены, поила защитников города, пока не слегла. Дети малые, и те подкатывали тяжёлые камни и большие, неколотые чурки, чтобы метать их по врагу. Бояре шли на бой, попы и купцы, кузнецы и гончары, богатеи в соболях и нищеброды распоследние. Враг был один на всех, и никому не светило отсидеться, переждать беду, пережить лихую годину, уберечься. Разве что епископ спасся, покинул город перед самой осадой. А нынче уже не покажешься за стены, ни днём не выйдешь вон, ни ночью. Город был в плотном кольце врагов, и надеяться рязанцам надо было только на себя самих — помощи ждать было просто неоткуда.
Погиб Фёдор Юрьевич — жена его Евпраксия, девка крепкая, поднялась на башню — дровишек подкладывать под котёл со сливным носиком, смолу топить и лить её на круглые, плоские хари с раскосыми глазами.
Сгинул сам Юрий Ингваревич, непутёвый князь рязанский — благоверная его, Агриппина Ростиславовна, примерила мужнину кольчугу.
Нынче Вадим Данилыч Кофа стал за главного и держал на себе всю оборону, да только тщетны были его потуги — город приближался к самому краю гибели.
Свои стрелы кончились, шустрые пацаны рязанские лазали по крышам, по кустам, отыскивая те, что были выпущены монголами. Запас каменюк и чурок иссяк — в дело пошли лавки и скамьи, сундуки, бочки, колёса тележные. Кофа и дома ближние на разборку пустил, дабы брёвнышки на «монголов-табунщиков» скидывать, а враг всё одно верх брал.
Пончик стоял на краю обрыва, оцепенев, не зная, на что ему решиться, — то ли снова на стену брести, раненых вынося, то ли просто стоять и ждать конца? Толку с тех перевязок и первой медпомощи! Всё равно же всех перебьют. «Клятва Гиппократа!» — пискнула совесть. Проку с той клятвы…
И тут случился перелом — страшный шум битвы, в котором мешались крики, лязги, удары глухие и звонкие, неожиданно возвысился, возгремел, устрашая. Ордынцы, уже проломившие внешние ворота Серебряной башни, разнесли и внутренние, со стороны города заваленные глыбами мёрзлой земли, коробами с золой, мешками с ячменём, подпёртые столбами и упорами. Вся баррикада зашаталась вдруг и начала распадаться, валиться наружу и вовнутрь. Рязанцы, скатываясь по склону, бросились к башне, но было уже поздно — озверелые «мунгалы» потоком хлынули в город. Торжествующий рёв победителей подавил вой побеждённых, началась яростная сеча, в которой не брали пленных.
Стены города как будто прорвало — ордынцы сломили сопротивление севернее Исадской башни, пробились в Борисоглебские ворота, ворвались в Пронские, в Спасские. Рязань пала.
Монголы расшвыряли заслон у Серебряных ворот, и по наледям зацокали копыта лохматых, длинногривых лошадок. Конники, десяток за десятком, заполняли овраг, скача вверх, спеша убивать, насиловать и грабить.
На обрыв выскочил боярин Кофа, замахиваясь копьём, и упал, пронзённый сразу парой длинных стрел, покатился по склону, сгребая снег уже неживыми руками и ногами. Ополченцы, поспешавшие за ним следом, увяли будто — и разбежались. Тут и Пончика осенило — а ведь его могут убить!
Со всех ног он помчался прочь, стремясь обогнать передовой отряд монголов, взбиравшийся на горку, и выбежал на главную улицу. Взад-вперёд по ней носились люди пешие и конные, с узлами, с оружием, с детьми. Но спасения не было — дико визжавшие лошади-степнячки выносили своих седоков из переулков, и началась бойня, пошла резня. Горе побеждённым!
Татары секли саблями наотмашь, не разбирая чину и полу — в снег падали и мужики, и бабы, а если клинок не доставал до дитяти, то девочку или мальчика накалывало копьё.
Шедшие на приступ не зря остерегались жечь город — сперва Рязань нужно было пограбить вдоволь, утешиться всласть, а уж потом можно и огонь раздувать…
Пончик шарахнулся от нукера, дико вопящего: «Кху-кху-кху!» — и выскочил на площадь перед Спасским собором. Из дверей храма Божьего неслись крики и стоны, монголы выволакивали оттуда богомольцев и проливали кровь христианскую на снегу, не дерзая даже в запале нарушить Ясу и осквернить церковь. [122] А вне святыни отчего ж не порезвиться, не распотешиться?
Два пацана в полушубках с чужого, взрослого плеча побежали через улицу, вереща: «Мама! Мама!» — а мама их лежала на грязном снегу с пробитой головой, напуская ужасной красноты. Горю детскому много времени не нашлось — лучники, споря, кто из них метче, подстрелили сперва одного пацанёнка, а потом и другого.
Бородатый мужик, хрипло ревя, стоял на крыльце, маша топором, расхристанный, с обломанной стрелой в ноге. Одного нукера, желавшего прорваться в избу, мужик зарубил, а от второго сам смерть принял — сабля вошла наискосок от плеча, разрубая грудину. Жахнуть так, чтобы напополам, как у знаменитых багатуров, у нукера не получилось — сопя, он стал дёргать саблю, спеша поскорей высвободить её, застрявшую в кости. Так он и умер, упав на труп бородатого — стрела рязанская вошла нукеру под лопатку. Да и лучнику, парню в меховом колпаке набекрень, в одних кожаных штанах, тоже не повезло — конник наехал на него со всей прыти, да так всадил длинное копьё, что с разбегу протащил полуголого по снегу, оставляя на нём кровавые мазки.
Молодая женщина с двумя младенцами на руках вышла на улицу, бледная и задумчивая. Она будто не видела разгула человеческой стихии и безобразий, чинимых победителями. Женщина покачала ревущих дитятей, улыбаясь ласково то одному, то другому. Бережно опустив на землю дрыгавшиеся свёртки, она вытащила узкий кинжал-стилет и заколола детей по очереди — плач перешёл в бульканье и стих. Не отирая с клинка родную кровь, женщина с размаху всадила кинжал себе под левую грудь, поникла, сгибаясь в поясе, и упала, будто прикрывая собою чад своих.
Два монаха в чёрном и несвежем вышли из переулка, держа в руках большие медные кресты и громкими, дрожащими голосами распевая псалмы. Стрелы достали обоих и повалили на землю. Нукеры задержались, покружили вокруг, пронзительными выкриками сопровождая ругань. Лучник оправдывался виновато — дескать, в запале был, не ведал, что творил, — так, перебраниваясь, они и поскакали дальше, а монахи остались лежать недвижно, и лишь легчайший ветерок теребил яркое оперение стрел.
— Дорогу! Дорогу! — послышался вопль, и из переулка вылетела громыхающая телега, запряжённая парой лошадей. В телеге стоял мужик в дорогом кафтане, он пучил глаза, орал, требуя проезда, и нещадно стегал бедных лошадок. Нукер-копьеносец поскакал ему навстречу и ударил с такой силой, что древко выгнулось, а мужика снесло наземь. Испуганные лошади понесли да резко завернули за угол избы. Телега опрокинулась, но порыв животных был столь силён, что лопнули кожаные ремни, и понеслась парочка дальше, свободная и от повозки, и от возницы.
