Беру все на себя - Красницкий Евгений Сергеевич (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗

Дарена — старшая сноха Славомира, в Куньем бывшая в роду большухой [22] — сидела далеко от Татьяны, отнюдь не на почетном месте. То есть по сравнению с жизнью в Куньем городище все в женской иерархии встало с ног на голову — там Татьяна была почти никем, младшей незамужней золовкой, а потом и вовсе изгоем, в Ратном же Татьяна — жена наследника и, в отсутствие Анны, «первая леди» лисовиновской усадьбы. А Дарена, хоть и не холопка, но взята в род из милости, практически по капризу Корнея. Если же учесть, что таких «куньевских вдов», как Дарена, только помоложе, принято в род было немало, то вот вам и готовая оппозиция с уже готовым лидером.

«Мать с ключницей на ножах, а Татьяна, похоже, подружилась. Куньевские бабы, принятые в род, ни к Татьяне, ни к Листвяне никакой симпатии испытывать не могут… по-любому не должны бы, хотя кто их, баб, знает. Блин, неужели еще и с этим разбираться придется? Колонут ведь клан бабы, запросто могут… стоит только деду… гм, будем надеяться, еще не скоро, но когда Лавр останется старшим мужчиной… не справится, как пить дать не справится! Да и хрен бы с ним по большому счету — к тому времени Академия и без Ратного прожить сможет, но Демка с Кузькой! Их же обязательно во все эти разборки втянут.

Вот ведь ситуация! Ну как нас, едрена-матрена, в школе учили? Получалось, что есть отдельно отечественная история и отдельно история Европы, вроде бы между собой не связанные. Спросил как-то во время лекции у старшеклассников: „Что было в России во времена „Трех мушкетеров?““ — ответили: „Петр I“, а на вопрос: „Что было в России во времена Тиля Уленшпигеля?“ — и вовсе мертвое молчание. А когда рассказал, что Иван Грозный контрабандой поставлял оружие гёзам, слушали, будто я им новую серию Джеймса Бонда рассказываю. [23] Шекспировские страсти, интриги, младшие сыновья, борющиеся за отцовское наследство, не выбирая средств, бабьи хитрости и пакости — это все там, на Западе! У нас же — тупые бородатые бояре выше средней упитанности, преющие в шубах да угнетающие крестьян — сонное царство. А тут вот, прямо в собственной семье, закручивается так, что и Шекспиру не снилось. И что прикажете делать? Ричарда III из себя изображать или принца Гамлета?»

Вопреки наказу Аристарха Мишка уловил момент, когда Листвяна поднялась из-за стола (то ли насовсем, то ли просто понадобилось ей зачем-то зайти в свою каморку), и направился следом за ней. Какой бы «железобетонной» бабой она ни была, процесс похорон и поминок должен был ее расслабить, и если как следует надавить… Михаилу Ратникову все и так понятно, а вот четырнадцатилетний мальчишка, своим умом доперший, что Первак не был Листвяне сыном, удержаться бы не смог — обязательно постарался бы уличить, разоблачить, обвинить и натворить еще массу глупостей. Вот такого мальчишку и следовало разыграть, попробовав под шумок выведать, что еще скрывает Листвяна, например, куда Первак увел семьи бунтовщиков.

Перед дверью задержался, «накручивая» себя соответствующим образом, — вполне могло быть, что Листвяна уединилась для чего-то, что постороннему глазу показывать незачем — беременная все же, но Мишка решил этим обстоятельством не смущаться — давить так давить. Рванул дверь на себя (не заперта!) и окинул помещение таким взглядом, будто ворвался куда-то во время штурма.

Не просторно и не богато — аккуратно застеленная спальная лавка, небольшой стол, два плетеных короба на полу у стены, над ними полка, какие-то вещи, висящие на вбитых в стену колышках, а над постелью на стене лук, два колчана и пояс с кинжалами — одним обычным, а другим большим, до размеров меча недотягивающим, но выглядящим очень серьезно.

Сама Листвяна сидела на постели, опустив голову, широко, по-мужски, расставив колени и опершись на них локтями. На вошедшего Мишку глянула так, будто именно его и ждала. Не вставая, сделала неопределенный жест ладонью и безразличным голосом предложила:

— Проходи, усадить, сам видишь, некуда, разве что…

— Семьи бунтовщиков Первак увел? — не дал ей договорить Мишка.

— Он, — легко согласилась Листвяна.

— Куда? К кому?

— Кто-то у него оставался… Кто, где — не ведаю.

«Блин, ну не умею я допрашивать, нет такого опыта!

Силу не применишь, а запугать… хрен такую запугаешь».

— Почему сразу не упредила?

— Холопкой была. — Листвяна слегка пожала плечами, словно удивляясь, что бояричу надо объяснять столь очевидные вещи.

— Была? А теперь что изменилось? — Мишка почувствовал, что спокойствие, даже некоторая флегматичность ключницы начинает приводить его в бешенство. — Боярыней заделаться возмечтала?

— Сплетен наслушался? А еще говорят, что разумник…

— Ну ты… — Мишка поймал себя на том, что примеривается, как бы врезать Листвяне кулаком.

— Ударь, ударь! Повали, ногами попинай… вовсе насмерть забей, ты же умеешь! — В голосе Листвяны не было даже намека на страх, отчаяние или подступающую истерику, скорее она, описывая совершенно непозволительное, что может последовать за первым ударом кулаком, защищалась от этого самого удара. И это подействовало.

«Сэр! Опомнитесь! Беременная женщина! Ты что, совсем в Бешеного Лиса заигрался, долбо…б?!!»

— А коли разумник, — все так же негромко и спокойно продолжала Листвяна, — так пойми: все уже без тебя решилось: мое место теперь рядом с Корнеем и только с ним! А через это — и с Лисовинами! Навсегда, до конца жизни! В родню не набиваюсь, но за спину свою можешь больше не опасаться. Даже наоборот, уж поверь: спину я прикрывать умею.

— Тебе? Поверить? После всего?!

— А прикрывать придется. — Листвяна словно не слышала Мишкиных слов. — Рассмотрел, какой курятник-то в усадьбе квохчет? Для того, кто понимает, это не кудахтанье, а рычание. Бабьи войны для мужей невидимы, а сами бабы в тех войнах свирепы и безжалостны, так что бед принести могут…

Разговор явно не получался — Мишка явился уличать, обвинять, разоблачать, а Листвяна ни от чего и не отказывалась, просто взялась поучать сопляка. Сидящий же в теле подростка пятидесятилетний мужчина понимал, что она сделала свой выбор — осознанный и окончательный выбор в пользу Лисовинов. Она берет на себя неподъемную для мужчины задачу — держать в узде то, что она назвала «курятником», а Ратников назвал бы «серпентарием».

Однако роль пацана надо было доигрывать до конца. Пацану в данный момент положено было сначала растеряться, а потом разозлиться… Чем бы все это закончилось, неизвестно, но за дверью вдруг раздался стук дедова протеза по доскам пола.

— Кхе! Ты чего это сюда забрел, Михайла?

«Так, приехали. Возвращается муж из командировки, а…»

— Да вот, деда, соболезнование высказать…

— Высказал?

— Высказал…

— Ну и выметайся! Утешитель, едрена-матрена…

Разъяснение ситуации, к глубочайшему своему стыду, Мишка на следующий день получил от Юльки:

— Дурак ты, Минька! Да и все вы… сначала деревяшками друг другу по голове стучите, а потом ищете, каким местом, вместо отбитых мозгов, думать. Да влюбилась Листька в твоего деда, только и всего! Так влюбилась, что на все остальное наплевать и забыть! И не смотри, что он старый да увечный, сам говорил: «Любовь зла, полюбишь и козла». А Корней-то и не козел вовсе! Она его жизнь как свою приняла и защищать ее будет, как волчица. Бывает такое — влюбленная баба свою жизнь напрочь перевернуть способна.

— Тебе-то откуда знать?

— Да уж знаю… — Юлька смешалась под насмешливым взглядом Мишки и призналась: — Матушка объяснила. Она Бурею Первака «отпустить» велела, сам бы он не согласился. Надо было помеху между Корнеем и Листвяной убрать, чтобы она безоглядно могла… Бабы болтают, что слаще этого и быть не может… чтобы вот так — безоглядно, как в омут.

Юлька протяжно вздохнула и неожиданно накуксилась, будто собираясь пустить слезу. И так вдруг стало ее пронзительно жалко…