Время грозы (СИ) - Райн Юрий (книги регистрация онлайн txt, fb2) 📗

…А вот, кажется, и знакомые места. Довольно широкая поляна со старым кострищем посередине, рядом неопрятный, длинный и мелкий ров, присыпанный сгнившими прошлогодними листьями, сухими сучьями. Есть и мусор, оставленный людьми, только рыться в нем, чтобы определить какой это мир, страсть до чего неохота. Что не Верхней Мещоры — это сто процентов.

Дальше, дальше…

Вот, наконец-то. Та самая поляна. Помнится, Румянцев обещал использовать все свое влияние, чтобы ее назвали Поляной Горетовского. А на дуб — мемориальную доску. Шутил, разумеется.

Давно это было. Очень давно.

Впрочем, уж в этом-то мире, каким бы он ни был, мемориальной доски на старом, можно сказать — родном, дубе ожидать не приходится. Да ее, собственно, и нет.

Максим примостился на коряге около дерева — не исключено, что коряга та же, на которой сидел в самый первый свой раз. А с другой стороны, мало ли… Поляна как-то поменьше кажется, больше похожа на ту, где очнулся, уйдя из Верхней Мещоры. Что ж, могла и зарасти, восемнадцать лет без малого…

Он сидел, теперь уже не думая ни о чем. Так, мелькало разное, само по себе мелькало. Урки — очевидно, сгинувшие в той облаве. Слесарь — предатель или тоже жертва? Мухомор — огненная шевелюра, разинутый в бешеном крике рот, горящие глаза. Бубень, непроницаемый и непредсказуемый. Другой Николай Петрович — Румянцев, то оживленный, заряжающий энергией все вокруг, то застывший, ушедший в себя. Устинов, сама надежность и ответственность. Макмиллан, умирающий в лагере… как он умирал?.. а, не важно… Хамовники… Лосиноостровская… Грека — страшная багровая рана в пол-лица, тело изгибается дугой, ноги мелко дергаются… больничная палата в Нижней Мещоре… Маман… смутное очертание, лица не разобрать — должно быть, Наташа… и все, все, все, и уже ничьих лиц не различить, и все сливается, и силуэты домов расплываются… Вдруг, отчетливо — предсмертная мука на Маринкином лице… нет, это отогнать, об этом сейчас не надо…

Максим сполз на просохшую уже траву, оперся спиной о корягу и провалился в мертвый сон.

Очнулся от того, что стало совсем жарко. Пот покрывал все тело, Максим почувствовал, что невероятно, отвратительно грязен. Он с трудом поднялся, сел на корягу, вытащил из кармана пиджака коробку «Казбека», зажег последнюю папиросу. Это я молодец, похвалил он себя, экономил, вот и растянул до конца маршрута.

Папироса, однако, не доставила удовольствия — накатила дурнота. Выкурил все-таки, но через силу — не бросать же.

Пора, пора, хватит, что за слабость? Физическая слабость — это да, это объективно, качает от голода, от усталости и бог весть от чего еще, но слабость душевную давить надо! Вот сейчас и задавим.

Максим насколько мог быстро дошел до опушки. Осторожно выглянул. Так. Дороги, обсаженной липами и окаймленной тротуарами, конечно, нет. Как нет и города, в который эта дорога ведет.

Но и лагеря нет. Никаких следов. Значит, на Бубня можно не рассчитывать.

И картофельного поля тоже нет. А есть — луг не луг, но что-то вроде. Пространство, покрытое вольно растущей травой; то там, то сям островки кустов, одиночные деревца; дорога, даже не проселочная, а просто две колеи, наезженные машинами, явно редкими. А за лугом — деревня, и похожа она на давно знакомое Минино. Только стала деревня длиннее, чем раньше, дотянулась почти до самой речки, и дотянулась домами не деревенскими, а, можно сказать, коттеджами. Некоторые достроены, другие еще в процессе; какой покрупнее и подороже, какой поменьше и попроще. Вот к этим коттеджам дорога и ведет.

Черт его знает, что это за мир.

А если посмотреть налево, то видна группа деревьев, то ли ив, то ли каких других — Максим никогда в ботанике особенно не разбирался. Да и без разницы. Главное, что там, в окружении этих деревьев — маленький карьер. Тот самый, в котором заключенный Горетовский якобы утонул.

При мысли о чистой воде он опять почувствовал, насколько грязен. Все тело невыносимо зачесалось, даже голод отступил.

Искупаюсь, решил Максим, а все остальное — уж потом.

Он осторожно добрался до прибрежных деревьев, выглянул из-за них. Никого.

Разделся до трусов, аккуратно сложил вещи в кустах и с размаху вбежал в воду, оказавшуюся на удивление теплой. Проплыл метров десять, нырнул до самого дна, зачерпнул пригоршню ила, вернулся на мелководье и принялся драить себя этим илом. Повторил процедуру еще два раза, а потом спокойно поплыл к противоположному берегу, а там и по диагонали, отфыркиваясь, время от времени переворачиваясь на спину… наслаждаясь.

Устав, выбрался на свой берег, раскинулся под солнцем, закрыл глаза. Немного отдохнуть — и идти хлеб насущный добывать.

Вот снова поезд слышен. Но в мире Бессмертного Сталина поезда здесь всегда проходят свистя-гудя, аж надрываются. Порядок такой почему-то. А тут — нет, без гудков.

А вот донесся характерный визг лесопилки. А прислушаться — в деревне собаки брешут.

А вот что-то загудело, зарычало и смолкло. Максим поднял голову. У берега остановился автомобиль, и четверо — двое парней и две девушки — выгружались из него, не обращая на Максима ни малейшего внимания.

Машина была белая, слегка тронутая коррозией, особенно там, где колесные арки.

Машина хорошо известной Максиму марки «Нива».

52. Пятница, 15 июня 2001

Максим брел по главной улице деревни Минино, жевал колбасу и думал, что все сложилось удачно.

Прибывшие на карьер словно не замечали его. Да и в самом деле — ну, дяденька, ну, немолодой, мало ли таких? Искупался, теперь загорает, эка невидаль. Ну, тощий, ну, сильно небритый, ну, в трусах по колено. Подумаешь…

Парни, не успев разгрузиться, скинули одежду и ринулись в воду. Взбаламутят всё, жеребцы, подумал Максим с неудовольствием. Девушки задержались на берегу: раздевались долго, потом еще стали закуску нарезать, отчего рот Максима мгновенно наполнился слюной.

— Вас долго ждать? — заорал один из жеребцов.

— А пиво? — крикнула коротконогая блондинка.

— Да успеем!

Девчонки, повизгивая и жеманясь, вошли в воду. Вскоре визг усилился, смешавшись с непринужденным матом. Было ясно — купающимся хорошо. Отдыхают люди. Отрываются. Это говорит в пользу мира, в который я попал, оценил Максим. И колбаса опять же, или что у них там. И пиво. Тоже в пользу.

Он тихонько оделся-обулся, не торопясь подошел к «Ниве», мельком глянул на номерной знак — странные номера, В 102 КК 50. Под последними цифрами — маленькое RUS и, рядом с ним, изображение государственного флага Российской империи, только без двуглавого орла.

Потом разберусь, решил Максим. Он быстро наклонился, цапнул с расстеленной подстилки кружок полукопченой колбаски, три или четыре куска тонко нарезанного черного хлеба и припустил что было сил.

Хорошо. Вкусная колбаса. И хлеб вкусный.

Улица выглядела привычно. Грунт, пыль, рытвины, в рытвинах вода. Дощатые заборы, краска на большинстве облупилась. За заборами — где деревья, не слишком ухоженные, где сплошной огород, где тепличка. Дома тоже деревянные, старенькие, некоторые с резными наличниками на окнах. Перед заборами скамейки — два столбика, пара досок.

Деревня как деревня. Вот бабка на лавочке сидит, провожает Максима взглядом. Тепло, даже жарко, а бабка одета основательно: шерстяная кофта, плотная юбка, чулки, обрезки валенок.

Вот собака — ишь, прямо наизнанку выворачивается в лае, беснуется, кидается на забор, вдоль которого идет незнакомый человек. Да и знакомый был бы…

Вот стайка детей, лет по пять — семь, играет у ворот во что-то вроде чижика.

Вот за забором автомобиль. Тоже знакомая марка — «Жигули», шестая модель. «Шоха». А за следующим — нет, это непонятно что: четыре сплетенных кольца на решетке радиатора.

И номера у машин — такой же структуры, что и у той «Нивы». И флажок тот же.

А вот и сельсовет. Все правильно. И памятник павшим — один в один: пирамидка со звездой наверху. Только флаг над зданием — опять же трехцветный.