Последняя дверь последнего вагона - Ильин Владимир Леонидович (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗
А журналист-то не такой уж и циник, каким я его считал. Может, он тоже пал жертвой информационного бизнеса?
Баринов решительно отодвигает от себя опустошенную тарелку и с досадой крякает:
— Нет, Энди, ты не прав… И знаешь, почему? Потому что ты пишешь — или, вернее, писал, — чтобы уподобить самому себе всех людей, какими бы разными они ни были. Привести, так сказать, разношерстную массу к общему знаменателю. Сделать так, чтобы все были похожи на одного-единственного человека — на тебя… Чтобы они думали так же, как ты, чтобы они плакали от того, от чего плачешь ты сам… — (Я невольно пытаюсь представить себе Горового плачущим и не удерживаюсь от скептической усмешки.) — …и чтобы испытывали ту же боль, которую ощущаешь ты, когда описываешь несовершенство и пороки этого мира!.. Но дело-то в том, что люди не хотят, чтобы их подстраивали под кого-то другого — во всяком случае, под какого-то там газетного писаку! Вот если бы ты был модным киноактером, миллиардером или, на худой конец, этим… модельером «от кутюр»… — вот тогда они подражали бы тебе и стремились бы стать таким, как ты… Горовой не глядя закидывает в рот небольшую порцию салата, в котором он вяло ковыряется вилкой, и пожимает плечами:
— Да никого я не собираюсь… то есть не собирался подстраивать под себя! С чего ты это взял, Ник?
— С того, старик, что ты сидишь в этом дерьмовом раю, созданном для нас держимордами, и ни хрена не пишешь! А все потому, что понял: на кой черт тебе нужна эта
писанина, если ни одной строчки из того, что ты можешь накропать, никто и никогда не опубликует?!.
— Может быть, — опять пожимает плечами журналист. — Ну а у тебя — что? Есть другие возможности и перспективы? И вообще, с чего ты взял, что книга, которую ты задумал, стоит того, чтобы марать бумагу? Вон спроси потенциального читателя: нужна будет ему твоя книга или нет? Виталий, скажи, тебе нравятся книги писателя Никиты Баринова?
Ну, вспомнил наконец-то, что они не одни за столом!..
Как можно недружелюбнее оглядим обоих спорщиков. А теперь можно неохотно буркнуть:
— Не интересуюсь. — И, не спеша прожевав, добавил: — Ни книгами, ни писателями… — Слышал? — торжествующе восклицает журналист. — Вот тебе, Ник, vох рориli, так сказать… Писатель-литератор откидывается на спинку стула и пытается закинуть ногу на ногу, как, видимо, когда-то любил сидеть на встречах со своими почитателями и на пресс-конференциях. Но столики тут низкие, и Баринов шипит от боли, отбив коленку о столешницу.
— Не помню: я тебе уже рассказывал, как я отправился на тот свет? — вдруг спрашивает он, обращаясь к Горовому.
Игнорирует меня напрочь господин литератор, словно я для него не существую. Что ж, мы к нему тоже особого интереса не питаем. Вряд ли Дюпон, если бы он оказался в этом теле типичного маменькиного сынка (пухлые губы, безвольный подбородок, заплывающие с детства жирком ягодицы и талия), вздумал бы маскироваться под известного автора «пейпербуков», биография которого известна до мелочей, как сто раз виденный фильм.
— Это как ты с бодуна принимал ванну и черт тебя попутал побрить волосы ниже пупка электробритвой? — ухмыляется Горовой. — Нет, представь себе: не рассказывал!..
— Да я серьезно, Энди, — перебивает его Баринов, и в его голосе звучит нечто такое, что заставляет меня на время забыть о сочном бифштексе. — Кстати, если уж на то пошло, то твоя кончина, согласись, была не лучше…
Тут ты прав, Ник. Собеседник твой действительно пал жертвой случайности, глупее которой не придумаешь. Если, конечно, дело было так, как он утверждает. Летним утром, пять лет назад, едва очнувшись от сна, Горовой решил подышать свежим воздухом. Он распахнул кухонное окно во всю ширь, с наслаждением затянулся сигаретой, и тут ему показалось, что по тротуару у рядом стоящего дома, на самой границе поля зрения, шествует кто-то очень знакомый (самое странное, что до сих пор Горовой так и не вспомнил, о ком могла идти речь). Желая рассмотреть этого прохожего получше, Андрей перегнулся через подоконник, высунувшись наружу почти на две трети туловища. Неожиданно нога в шлепанце поехала по скользкому паркету — и автор сенсационных статей исполнил пикирующий полет с высоты пятнадцатого этажа… Естественно, что бдительным коллегам по редакции такая кончина представилась чушью собачьей, и они хором утверждали: «Да выбросили его из окна, братцы, вот и все!»
— Так вот, последней моей мыслью было: какая же подлая штука наша жизнь! — продолжает литератор. — Я ж незадолго до этого задумал написать такую книгу, от которой бы все ахнули. Может, это вообще единственная стоящая вещь была бы за всю мою творческую карьеру! Целый месяц не пил, не спал — в том числе и с бабами. Все думал, как бы мне к этой вещице подступиться… И, знаешь, Энди, впервые я тогда осознал, что если и когда напишу я это, то не нужны мне будут ни похвалы, ни слава, ни бешеные гонорары. Потому что я буду знать, что я способен на такое… И уж наверняка я стану совсем другим после этого. Кстати, тогда я и понял впервые, ради чего мы пишем — по крайней мере, самые лучшие и честные из нас. Не для них мы изводим леса на планете, превращая их в томики с И глянцевыми обложками, Энди, — Баринов вызывающе тычет в меня пальцем. Потом широким жестом обводит пространство вокруг нашего стола. — И не для них, так называемых потенциальных читателей и фанатов…
— А для кого же тогда — для инопланетян, что ли? — не удерживаюсь от ехидного вопроса я.
Баринов не обращает на мой вопрос внимания. Только отмахивается небрежно: не мешай, мол, мальчик, беседовать двум умным дядям.
— Мы пишем для себя! — изрекает он таким тоном, словно по меньшей мере открыл новый всемирный закон.
— Ну. естественно, — с кислой миной откликается Горовой. — Для себя, для своих жен, отпрысков, близких и дальних родственников… Одним словом, чтобы содержать всех этих нахлебников!..
— Да нет, ты не понял, старик. Мы пишем для себя в том смысле, что мы сами меняемся с каждым нашим опусом. Вся разница — в какую сторону… Одни становятся терпимее и добрее к людям, другие умнеют и постигают смысл жизни, третьи… третьи, наоборот, ожесточаются и начинают ненавидеть все человечество. Именно для того, чтобы в нас происходили изменения, мы и занимаемся этим проклятым, неблагодарным и, по большому счету, никому не нужным трудом! По большому счету, мы, работники пера и текстовых процессоров, — эгоисты, потому что живем в себе и для себя!.. Мы не знаем, для чего это нам нужно — меняться, но каждый из нас, даже те, кто строчит километрами заведомую чушь, чернуху и порнуху, подспудно подчиняется именно этому велению — меняться и дальше!..
Ну, хватит выступать в роли завороженного слушателя. Пора подать голос.
— Почему это — не знаем? — с усмешечкой цежу я. — Это же элементарно, господа… Система — вот что это такое!.. Просто смешно слушать вас! «Мы пишем для себя»… «Мы должны зачем-то меняться»… Вы одно поймите: вы, писаки, — всего-навсего одна из функций нашей огромной системы под названием «человечество». Ей надо обеспечить однообразие своих элементов, вот она и использует вас в качестве инструмента. И все ваши книжки — вранье и выдумки, потому что предназначены они для одного-единственного: превращать людей в болванчиков, внушать им нужные мысли и делать одинаковыми!..
Они явно не ожидали от меня подобного красноречия. Горовой аж поперхнулся компотом, а Баринов взирает на меня так, словно моими устами вещала хорошо выдрессированная обезьяна.
Однако в поставленный мной капкан в виде рассуждений о системах и функциях в духе системолога Мостового ни тот, ни другой не попадает.
Опомнившись от шока, они наперебой пытаются проучить профана, вздумавшего рассуждать о высоких материях, на которых они, матерые писаки, давным-давно зубы съели. Еще в прошлой жизни.
В течение следующих десяти минут я узнаю о себе и о своих умственных способностях много нового и даже интересного.
Сопротивляться этому вербальному избиению нет смысла. Будем сидеть, сделав морду ящиком, дуть противный теплый компот и время от времени язвительно ухмыляться, чтобы раззадорить своих оппонентов и заставить их в пылу спора проговориться о чем-нибудь полезном для меня…
