Без права на подвиг (СИ) - Респов Андрей (читать книги полные .txt, .fb2) 📗

Семён дело знал туго: виден был опыт. Под его монотонные объяснения хорошо думалось. И мои мысли потекли в прежнем направлении, прерванном во время посещения кладовщика.

Групповой побег, о котором я всё больше задумывался, имел довольно высокие шансы на успех. Цайтхайн, а именно эта его часть: с администрацией, лазаретом и проходящей поблизости веткой железной дороги по своей структуре и расположению была довольно уязвима. Да и охрана, хоть и тащила службу строго в соответствии с уставом караульной службы вермахта, ещё не успела обзавестись опытом по предотвращению массовых побегов.

До знаменитого на весь мир в моём времени побега из Собибора оставалось чуть менее года. К тому же ситуация там сложилась иная. Группа из концентрационного лагеря для евреев и военнопленные составляла лишь ядро, небольшой костяк заговорщиков. Здесь же в Цайтхайне были только военные и не только рядовой состав. Как ни старались немцы, но массовое пленение советских военнослужащих в компаниях сорок первого и сорок второго года привело к возможности сокрытия довольно большого числа офицеров среди военнопленных Шталага IV. На это у меня и была ставка. Одно дело попытаться подбить на побег замордованную, пусть и не сломленную в большинстве своём, толпу красноармейцев. И совершенно иное — привлечь к организации кадровых военных с опытом командования и боевых операций. А уж достоверной оперативной информацией и картами я их обеспечу. Моя память напичкана ими под завязку. Даже если эта информация не будет достоверна на все 100 %, всё равно — это огромное подспорье в таком деле.

В Собиборе подходы к ограждению с трёх направлений периметра были прикрыты минными полями. В Цайтхайне такого не было. По крайней мере, нет указаний ни в одном официальном документе или свидетельстве. Да и с чего бы немцам минировать местность, по которой перемещаются гражданские лица, граждане Рейха? Собибор же, как и многие подобные лагеря, располагался в генерал-губернаторстве. А Польша — это уже совсем другое дело. Оккупированная территория, по которой шастают самые разные недружественные вермахту формирования: Армия Людова, Армия Крайова, не говоря уже о беглых группах пленных, бандитах и мародёрах.

Значительные сомнения у меня вызывала только идеология побега. С ярыми коммунистами, командирами и непримиримыми красноармейцами, сохранившими твёрдость духа и ненависть к фашистам всё было более-менее ясно. Но были же и отчаявшиеся, смирившиеся, разуверившиеся в собственном будущем и победе люди. В конце концов, просто больные и истощённые с единственным желанием утолить постоянный голод и прожить ещё один день. В Собиборе геноцид евреев проявлялся в самом его неприглядном и жесточайшем виде, содержащиеся в этом лагере люди были смертниками по определению, они терпели издевательства, несравнимые с местными. И для них не было альтернативы. Либо побег, либо смерть. Как ни крути, но подобное здорово объединяет людей.

Здесь же в Саксонии немцами создавалась умелая, хотя и грубоватая, иллюзия надежды. И любому, кто мог сложить два и два, было очевидно, что в конце пути смерть — либо от голода, либо от болезни, либо от переутомления или производственной травмы. При этом дома не ждали молочные реки с кисельными берегами. А скорее всего, такой же лагерь, в лучшем случае фронт и штрафная рота. Командиров и коммунистов — просто пуля. По крайней мере, в приказе Сталина всё было обозначено недвусмысленно.

Значит, следует подумать, как разъяснить и этот ключевой момент в политике советского военного командования. К тому же надо исхитриться жёстко ограничить число доверенных лиц. Лагерь кишит не только провокаторами, но и просто малодушными людьми, способными продать за лишнюю пайку любую информацию, интересующую лагерное начальство. Нельзя сбрасывать со счетов и истинного патриотизма большинства военнопленных, соответствующего этому времени духу советского человека. Нужно быть предельно аккуратным в высказываниях.

Вот и ещё одна проблема, над которой стоит крепко подумать. Кое-какие мысли на этот счёт у меня были. Неоригинальные, почерпнутые из истории подполий лагерей для военнопленных на всей территории Рейха и оккупированных областей. Но обдумать подход следовало очень тщательно. А пока важным ключиком должен стать распинающийся сейчас передо мной Сёма Родин. Точнее, Самуил Исаакович Родин, сельский учитель из большого белорусского селения, уничтоженного немцами зимой сорок второго…

Глава 18

— Хорошо, Теличко, оч-чень хорошо! Быстро схватываешь, да и почерк неплохой. Ошибок почти не делаешь. Говоришь, в колхозной конторе тоже работал? А в учётной карточке почему указано «зоотехник»? Кто тебя немецкому учил, Пётр? — Родин после трёхчасового «обучения» моей персоны и успешно сданного тут же зачёта был полностью удовлетворён качеством моей работы. Несколько тренировочных учётных карточек Семён даже показал фельдфебелю.

Я беспокоился, что давно утратил навыки письма пером и чернилами. Оказалось, что нет. Помнят ручки-то! Правда, для меня с того времени, как последний раз брал в руки ученическое перо, прошло почти полвека. Тогда в первом классе, уже при широком использовании шариковых ручек, занятия чистописанием с помощью стального пера и тканевой перочистки, сделанной своими руками, казались всего лишь игрой. Надо же, где неожиданно пригодилось! Занятие увлекло меня, так как позволяло незаметно и подробно изучить не только структуру, но и обстановку во втором отделе.

— Господин старший писарь, немецкому меня ещё в школе учили. Потом в кружке. Учитель был из Австрии, — озвучил я Родину ту же дежурную версию, что и гауптману.

Родин кивнул с покровительственной миной на лице. Или в Семёне погиб великий актёр, или ему действительно нравилось моё откровенное лизоблюдство.

— Вона, как! Теперь-то ты ему по гроб жизни обязан, Пётр. Благодаря его науке, у тебя теперь всегда будет кусок хлеба и крыша над головой.

Блин, вот как это у него получается? А? Почти вдвое младше меня, а наставления читает с таким видом — куда там прожжённому гуру!

— Ладно, Теличко, раз такое дело, пойдём, определю тебя в спецбарак и талоны на питание получишь. А после обеда займёмся обработкой свежих поступлений для архива. С таким помощником, как ты, мы это дело враз сладим.

— Благодарствую, господин старший писарь, — я встал из-за стола, подобострастно придерживая потрёпанную пилотку, что выдали мне вместе с формой.

Переиграть я, как ни странно, не боялся. Нескольких часов пребывания в комнатах отдела мне было достаточно, чтобы наглядеться на характер поведения служивших здесь военнопленных. Чинопочитание, к начальству, да что там, к любому немцу, если и не было возведено в абсолют, то очень близко приближалось к этому уровню.

Местами облизывание задниц приобретало поистине виртуозный характер со всеми вытекающими. А груздём я уж назвался, пора обживаться в этом кузовке, становиться «своим» в доску.

Разительные перемены в моей лагерной жизни на сегодня не закончились новой одеждой и определением на постой в отдельный барак, рядом с которым имелся отдельный сортир, имеющий не только стены и крышу, но даже ведро с хлорной известью для обеззараживания.

Еду для полицаев и для прочих писарей с хлеборезами готовили отдельно. Не сказать чтобы было богато с разносолами, но я изрядно удивился, увидев в своей миске разваренный кусок конины, две картошки в мундире и тушёную капусту. И это в добавку к баланде «полицейского розлива» — вполне приличному супу на мясном бульоне! Даже нестерпимо горячий эрзац-кофе, поданный в обычной обшарпанной алюминиевой кружке, не удивил так, как жилистый кусок мяса.