Прыжок Ящера - Щупов Андрей Олегович (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
Ветер трепал волосы, ласковое солнце светило в лицо. Воротник я успел расстегнуть, и на мой галстук с агатовой булавкой, нет-нет, да и косились чьи-нибудь злые глаза. Артисты, не артисты, но на здешний люд мы и впрямь не походили, хотя к недоверчивым взглядам я начинал уже привыкать.
– Не косись, любезный, не косись. Скажи лучше, что здесь такое теперь будет?
Гражданин в стеганной косоворотке недовольно передернул плечом.
– Что надо, то и будет.
– Верно, какой-нибудь фонтан с русалками?
– Зачем же фонтан? Фонтаны – они для буржуев. А мы памятник поставим. Настоящему человеку.
– Это кому же, позвольте вас спросить?
– Да уж найдется кому… Хоть бы тому же Суворову! Александру Васильевичу. Или, скажем, первопроходцу Халымбадже.
– Какой такой Халымбаджа? Что-то не слышал.
Физиономию мастерового перекосило так, словно ничего ужаснее я и сказать не мог.
– Ермака знаешь?
– Ну.
– А Хабарова?
– Отчасти.
– Вот и Халымбаджа из таковских. Считай, первый идеолог дальних странствий. Дальше Земли шагнул! Это, мил человек, понимать надоть!..
Надоть-то надоть, однако понимания на лице моем, похоже, не читалось, и, отмахнувшись, мастеровой поспешил к своим. В самом деле, что время терять, когда поблизости вершатся столь лакомые дела! С энтузиазмом и дружными воплями толпа крушила «буржуйский» памятник. Чай, не каждый день такое деется! До разговоров ли тут!
Я поежился. Машинально достал пачку сигарет, подумав, спрятал обратно. Поймав на себе очередной внимательный взгляд, отвязал чертов галстук с булавкой, скомкав, сунул в карман. Впрочем, не в галстуке было дело. Среди этих криков и подле этих людей мы при любом раскладе смотрелись дико. Одень нас в ту же мятую, неказистых расцветок дрань, мы и тогда привлекали бы к себе постороннее внимание. Ростом, манерами, чужеродной мимикой. Что в осажденном Таллине, что в охваченной революцией столице. Как там ни крути, мы были сытыми среди голодных, настороженными среди злых. Такое уж время у них тут кипело и бурлило. Ирландское рагу по Джерому.
Я воровато огляделся, невольно придвинулся ближе к Гонтарю. Скамеечка, на которой мы сидели, являла собой подобие островка среди волн. Все было иным для нас, и мы были иными для всего. Привыкнуть к картине, которую мы наблюдали, представлялось попросту невозможным. На одном конце площади царило лето, на другом – зима. Через пару кварталов можно было угодить в сумерки вечера, здесь же поблизости – вовсю разгорался день. Пухлые лепехи грибной пиццы Гонтарь закупил в итальянском ресторанчике напротив музея Свердлову, а горячущий чай нам налили в термос из пузатого самовара в хлебном лабазе. Верно, по этой самой причине нам не хотелось задерживаться под какой-либо крышей. Все кругом представлялось зыбким и ненадежным, и только небо оставалось небом. Пусть не всегда ласковое, но всегда свое, родное. Вот и перекусить мы присели в солнечном скверике, где дружная толпа, вооруженная арканами и крючьями, с уханьем валила с постамента горделивого Керенского. Александр Федорович заваливался неохотно, изо всех сил сопротивляясь усилиям десятков рук. Взобравшийся на постамент доброволец долбил молотом по каменным стопам временщика, и дело, пусть со скрипом, но продвигалось. Как и во всей своей жизни крайне неустойчивый, не устоял бывший премьер-министр и сейчас. Кто-то радостно взвизгнул, и, вторя женскому воплю, памятник с хрустом отошел от основания, величаво стал крениться. Земля содрогнулась от костяного удара, правая рука Керенского откатилась в сторону, где на нее стайкой налетели босоногие ребятишки. Взрослые на мелочи не разменивались, – с молотками и зубилами подступили к голове поверженного. Начинался сладостный миг – миг вакханалии и мести. Со статуей делали все то, чего не могли сотворить с живым, удравшим за рубеж прототипом, – разбивая надбровные дуги, отламывая нос и выколупывая каменные глаза. Развлечение, что и говорить, не для слабонервных. К числу слабонервных нас вряд ли можно было бы причислить, и, запивая политую кетчупом пиццу, мы отрешенно наблюдали за разгулом страстей. Безмолвно и без особого любопытства. Что такое мстительный азарт, мы знали не понаслышке. Американцы за Перл-Харбор отомстили японцам при Мидуэе, японцы не остались в долгу – взяли реванш у острова Гуадалканал. Впоследствии многочисленные жертвы им припомнил злопамятный Трумен, отдав приказ бомбить Хиросиму с Нагасаки. Так что месть, как Марианская впадина, – столь же тягостна и бездонна. Только начни, а уж заканчивать придется либо внукам, либо правнукам. И то, если окажутся умнее недалеких предков. Разрушители, которых мы сейчас лицезрели, подобных исторических примеров еще не знали и не могли знать, а потому старались вовсю. Пыль стояла столбом, с хаканьем и матом люди вырывали друг у дружки лучшие куски, обменивались крепкими тумаками.
Сжимая в руках каменный подбородок Керенского, мимо нас пробежал нелепого вида человечек. В пенсне, в добротной костюмной тройке и в совершенно расхристанной обуви. За ним мчались менее удачливые коллеги. Я поставил на убегающего и проиграл. Обладатель счастливого трофея вскоре оказался настигнут и сбит на землю. Крепко попинав собрата, разрушители повозили его лицом по газону, разбили очки, порвали сюртук. Помимо трофея отняли носовой платок и дешевые часики на цепочке. Впрочем, долго любоваться этим зрелищем нам не пришлось. Из ближайшей улочки показался казачий разъезд, и, едва завидев колыхание длинных пик, мы поднялись со скамьи и, не мешкая, тронулись к оставленной неподалеку машине. Когда рядом конные войска, разумнее находиться поближе к мотору. Так оно спокойнее. Мало ли что взбредет казачкам в голову. Кому-то нравятся каменные подбородки, а кому-то и живые.
С Гонтарем я теперь практически не разговаривал. Обсуждать видимое было во сто крат сложнее, нежели думать и гадать, что предпримет президент какой-нибудь Эфиопии в связи с появлением на свободном рынке страусиных окорочков. Город и впрямь превратился в чудовищную солянку, в коей премудрый кулинар щедро намешал самых различных эпох и территорий. Смерчи отнюдь не прекратили своей лукавой работы. Теперь этих чертовых воздуховоротов кружило над кварталами не менее дюжины. Точно небесные пылесосы, они отсасывали привычные реалии, чудовищными миксерами взбивая пространственно-временной континуум, вздымая со дна позабытые за давностью лет осадки, возрождая умерших и восстанавливая эпизоды прошлого. И Гонтарь, и я видели одно и то же. Слов не находилось, как не находилось и путных, объясняющих что-либо мыслей. Впасть в прострацию оказалось удивительно просто, выпасть представлялось процедурой более сложной. Состояние затянувшегося психологического ступора не проходило. Организм функционировал, а мозг молчал, не в силах предложить ничего разумного. Мы слонялись по улицам и бессмысленно озирались. Спрашивая прохожих о происходящем, уже не вздрагивали от ошарашивающих новостей.
Судя по слухам и подозрительного вида газеткам, с юга к городу вплотную подступил германский фронт. Вероятно, так оно и было на самом деле, потому что в небе отдутловатыми тушками тут и там колыхались украшенные разлапистыми крестами иноземные дирижабли. По счастью, летающие эти громадины ограничивались сугубо разведкой, бомб и прочей гадости не швыряли. Во всяком случае – пока. Однако с запада по-прежнему гулко и часто молотили тяжелые орудия деникинцев, снаряды рвались уже где-то на окраине. Впрочем, вопросы городской обороны освещались мутно и расплывчато. Выказывая уверенность в скорой и несомненной победе, газеты предпочитали вновь и вновь напоминать, что далеко на севере неукротимо и свирепо продолжает вызревать семя великой революции.
По всем признакам наступал разгар гражданской войны – год этак восемнадцатый или девятнадцатый. То есть так мы поначалу рассуждали, но не тут-то было! Разъезжая по улицам, мы попадали то в сталинский, то в хрущевский период, а в одном из кварталов нежданно-негаданно обнаружили блокадный Ленинград. Да, да! Тот самый промороженный до костей и легких город, продолжающий отливать оружие, отхаркивающийся от немцев десятками тысяч жизней. В несколько секунд мы проскочили климатическую границу, угодив в жесточайшую стужу. «Ниссан» немедленно завяз в сугробах, и, выбравшись наружу, мы чудом не замерзли, успев вытолкнуть машину из снега до того, как мороз навалился на нас в полную силу. Можно сказать, что здешняя погодка задела нас лишь самым краешком, но и в эти недолгие минуты мы в полной мере прочувствовали, какой безнадежностью и каким ужасом может быть пропитан обычный стылый воздух. Небо здесь напоминало обращенное к земле лицо покойника, кресты бумажных лент на окнах, казалось, подтверждали полную невозможность жизни в здешних местах. У одной из стен полуразрушенного дома громоздилась странная поленица, и не сразу я разобрал, что это тела замерзших людей. По узенькой тропке, волоча за собой санки, брела спотыкающая старушка. Наш джип она обошла, проваливаясь в снег по колено. Ни одного слова в упрек, ни одного протестующего жеста. В глубоко запавших угольках глаз читались усталость и поразительное равнодушие ко всему окружающему. И абсолютно не верилось, что в страшном этом городе, выдыхая облака пара, играет на концертах Святослав Рихтер, а Ольга Бергольц простуженным голосом читает по радио свои стихи. Да можно ли вообще что-нибудь творить, когда кровь разжижается до состояния воды, когда не чувствуешь собственных пальцев, когда языку становится тесно из-за распухших кровоточащих десен! Или именно в таком состоянии люди выдают что-то действительно стоящее? Мы этого не знали и не могли знать. Завывая мотором, «Ниссан» наконец-то вырвался из заснеженной ловушки, и, кажется, вовремя. Гонтарь успел обморозить одну из щек, у меня прихватило нос и уши. Это было похуже таллиннских бомбежек. Так или иначе, но с пищей для размышления наблюдался явный перебор. Даже Холмсам и Ватсонам нужна цепочка следов, а не истоптанное в пять слоев поле.
