Новый порядок - Косенков Виктор Викторович (читать книги онлайн полностью TXT) 📗
«Если десяток бритоголовых отметелили кавказца — это, несомненно, были русские фашисты.
Если полк вооруженных до зубов боевиков вломился в Россию с территории Чечни — это были „бандиты, у которых нет национальности"».
Изнутри вестибюля телевышки открывалась весьма и весьма малорадостная картина. Мощные прожекторы заливали все вокруг белым, мертвым светом. Наверное, снаружи все находящееся внутри было как на ладони, поэтому защитники искали любое укрытие. Перевернутые столы, кресла, раскуроченная в момент захвата стойка охраны, углы и ниши.
Больше всего боялись не пули, по телевышке не стреляли, боялись этих прожекторов, яркого, жестокого света. От него и прятались.
С наблюдательных пунктов поступала довольно путаная информация. Кто-то видел черную одежду и считал, что здание осадили ОЗГИ, кто-то углядел камуфляж и с перепугу решил, что с минуты на минуту начнет осаду «Альфа». Все источники сходились на одном: что телевышка блокирована и окружена. По данным внешних наблюдателей, два или три бэтээра перегородили дороги, ведущие к зданию, а около самой вышки рычали двигателями два «Урала». И довольно большое число людей в форме и с оружием. Откуда они взялись, кто такие и каковы у них намерения, никто не знал. Попытки наладить переговоры ни к чему не привели. Было ясно только одно — люди, осадившие Останкино, работали на Президента. Легче от этого знания не становилось никому.
Вышло глупо Лидер СПП Арина Магомаева была блокирована на телевышке, а Главный Коммунист Зубаров оставался в Белом Доме. Оба держали в своих руках важные объекты, но поделать с ними ничего не могли. Магомаева имела возможность толкать в прямой эфир пропаганду, а Зубаров мог активно действовать. Все бы ничего, но коллеги по перевороту никак не могли договориться. Если перепуганные правые требовали немедленного освобождения и снятия блокады с Останкина, то левые стремились раздавить Управление ОЗГИ, сидящее, как кость в глотке, по пути в Кремль, а уж потом идти освобождать бывших политических оппонентов. В этом была своя логика. Атакуя телевышку, левые оставляли у себя за спиной очень неприятную силу, предсказывать действия которой не взялся бы никто. Проблема была в том. что взять здание Управления было по-настоящему трудно, операция грозила серьезно затянуться. Потерять же контроль за эфиром было смерти подобно. В результате часть сил штурмовавших, уже с огнестрельным оружием в руках, Управление, была перекинута на то, чтобы терроризировать непонятные силы, держащие в осаде Магомаеву.
К тому же начала поступать тревожная информация о том, что передачи Магомаевой, выстреливаемые в эфир чуть ли не каждые пятнадцать минут, странным образом глушатся и принимают их далеко не во всех точках Москвы, не говоря уж о России. Горожане не торопились активно выступать на стороне мятежников, несмотря на обложную масс-медиа-бомбардировку. Россия настороженно прислушивалась к происходящему в столице. Никто не торопился выступать за или против новой власти. Всем были памятны кровавые события девяносто первого, и каждый понимал, что если переворот и возможен, то он будет произведен именно в Москве, А стало быть, и трепыхаться незачем. Пусть москвичи отдуваются. Жители столицы тем временем сидели по домам, отойдя подальше от окон и дверей. В каждой квартире был включен телевизор…
Воздух в вестибюле телевышки был переполнен адреналином. Тяжело дышали люди, прячущиеся кто где. Им было страшно. От той тишины, что царила снаружи. От молчаливых фигур, которые то и дело появлялись в поле зрения. Проскальзывали неясной тенью и снова покидали осажденных наедине с беспощадным светом прожекторов.
Гена Тополев попал в эту переделку не случайно. Он считал себя человеком особенной породы. Бунтарем-одиночкой. Тем, кто является при любой власти занозой у нее в заднице, борется за благо народа, но остается этим народом непонятым и непризнанным. Герой с большой буквы, волк, одинокий и свободный. Это слово, «одинокий», было для Тополева определяющим. Всю жизнь его дразнили, гоняли, выкидывали из разных компаний. Он был некрасив, скучен, занудлив и не умел пить, срываясь то и дело на пьяные слезы и рвоту. Не имея желания обработать собственную ущербность напильником, Гена решил, что его удел — это одиночество, и принялся эту свою судьбу старательно украшать. После попытки откровенно показного суицида родители затащили его к психологу, который завел на него «дело», где написал: «склонен к жертвенности». Под этим грифом Тополев и жил. Его можно было без всякого труда затащить на митинг протеста, демонстрацию или пикет. Ему не нравилась нынешняя власть в любом ее виде. Даже идея анархии вызывала в Тополеве протест. Хотелось борьбы. Но отсутствие цели превращало движение вперед в топтание на месте.
Цель ему дала Магомаева. Сама не зная об этом. Строгая, с короткой стрижкой, загорелая и энергичная женщина олицетворяла для Гены идеал сексуальной женщины-борца.
На определенном этапе Тополеву страстно хотелось погибнуть, героическим образом прикрывая собой женщину, которая в свою очередь тоже готова пойти на смерть. Наполненный подобными розовыми соплями до краев, он увидел на очередном митинге госпожу Магомаеву, изящно забирающуюся на крышу «Урала». Блеснувшие перед взором повзрослевшего, но не поумневшего юноши стройные ножки начисто отключили его и без того скромные аналитические способности.
Теперь же, когда смерть была совсем неподалеку, всего лишь снаружи, Гене Тополеву было страшно. Очень страшно.
Сердце бухало где-то под кадыком, мешая дышать, в ушах стоял непрекращающийся гул, через который с трудом прорывались слова перекрикивающихся друг с другом защитников. Тополев отвечал, сам уже не понимая что, кивал головой, когда его спрашивали. В вестибюле было жарко, пот катился градом. И остро пахло от автомата маслом.
Когда Тополев выскочил из-за перевернутого стола и кинулся в сторону выхода, поливая пространство перед собой свинцом, несколько человек бросились за ним.
Ожидание, превратившееся в пытку, сделало свое.
Позади остались крики командира:
— Куда, сука, стоять! Стоять!
Стеклянные двери брызнули в разные стороны осколками. Мигнул прожектор.
Потом в вестибюль влетел, как показалось командиру, пылающий шар, ударился в стену, расшвыривая осколки кафеля в разные стороны. Оглушительно грохнуло. И все погасло.
Взрывом командиру Первой Бригады Нового Порядка оторвало голову.
Весть о том, что от Управления ОЗГИ в сторону телевышки идут отряды мятежников, спровоцировала штурм. Буквально через двадцать минут вестибюль, первый и второй этажи были заняты спецназом.
— Василий Иванович? Ты?! — кричал Орлов в черную трубку старого, очень потрепанного жизнью телефонного аппарата. — Что? Ну, блин, что за связь?!
— Какая есть, — весело ответил заведующий техническим отделом ОЗГИ, никогда не унывающий паренек Боря Кожевников. — Не сотовой же пользоваться. Зато всегда работает.
— Василий Иванович? Ответь!!! Василий… — снова закричал в трубку Костя.
— Ну, я, Василий Иванович, — очень внятно и будто бы рядом ответил голос. — И незачем так орать.
Голос был пьян. Очень.
Орлов помедлил, потом спросил тише:
— Василий Иванович Завода?
— Именно так, — отозвались с чувством глубокого собственного достоинства.
— Твою мать! — не удержался Костя. — Василь, это Костя Орлов!
— Узнал… — Художник был непробиваем и нетороплив.
— Мне помощь нужна, Василь! Помощь, слышишь?
— Слышу…
— Ты своих ребят поднять можешь?
— Мои ребята на правительство не работают, — с достоинством заявил Завода. — Они не то, что некоторые…
— Вот блин! К черту правительство! Мне помощь нужна, понимаешь? Мне! Василь, мне лично!
— Ну, раз тебе! — Голос художника сделался удивительно энергичным. — Тогда излагай. Но покороче. А то тут такое происходит…
— Ты мне рассказываешь? — удивился Орлов. — Мне твои ребята нужны.
