Как приручить Обскура (СИ) - Фальк Макс (бесплатные версии книг .txt) 📗
Они достигают стойбища спустя восемь дней. Персиваль мысленно проклинает себя, своё упрямство, Сойку и его идиотские ритуалы — но молчит, потому что им нельзя разговаривать.
Персиваль сам не знает, что его толкнуло на это пойти. Наверное, нестерпимое желание сделать что-то по-своему. Для себя. Когда он вернётся, дома его ждёт очередной разговор про карьеру. Отец хочет отправить его во Францию, по дипломатической части. Жизнь представляется простой, предсказуемой и ровной, как заправленная простыня. Для чего он учился? Зачем ему магия? Он завидует Сойке, которого не мучают эти вопросы. Сойка станет шаманом, будет жить среди своих, отгонять от племени злых духов и знать, что делает что-то важное. Персиваль будет жить в Европе, болтаться на светских приёмах и умрёт от скуки раньше, чем успеет что-то совершить. Вот и весь смысл жизни.
Им нельзя разговаривать, потому что мёртвые не говорят. Они убили друг друга ещё в начале пути, спустившись в долину — ритуально, конечно же. На предплечье до сих пор саднит глубокий порез, который оставил ему Сойка, от души полоснув ножом по руке. Кровь давно запеклась и стёрлась, вскоре останется только шрам. Сначала он будет розовый, потом побелеет. Первый шрам, который он получил — и хотя это глупо, Персивалю хочется им гордиться. Может быть, это просто дурацкий древний обычай, а может быть, Сойка прав.
Персиваль всю жизнь делал то, что от него ждали. То, что должен, то, что обязан. Только не он сам выбирал, что и кому он должен — и когда он вообще успел задолжать?.. Он хочет выбирать сам. Ему хочется выбора посложнее, чем между яблоком и апельсином на завтрак, между одной или другой пижамой. Ему хочется выбирать свою жизнь. Но отец ждёт, что он будет хорошим сыном, и это мучительно.
Они идут сквозь леса, пока светит солнце, едят всё, что попадается на глаза. Иногда это дикий мёд, иногда рыба из ручья. Как-то раз им встречается дикая малина на просеке, и они застревают на несколько часов, не в силах оторваться от сладких, набухших от солнца ягод. Они всё время молчат, но через несколько дней им становится достаточно прикосновения или взгляда, чтобы понять друг друга. По ночам они лежат у костра, и Сойка тихо плачет — прощается с детством. Чтобы что-то ушло легко, его нужно проводить слезами, говорил он. Персиваль садится рядом, прислоняясь к дереву, и кладёт руку ему на плечо. Он не уверен, что ему хочется плакать — он не уверен, что у него было детство, которое он бы мог проводить. И снова завидует.
Льняной костюм истрепался, на нём пятна от травы и ягодного сока, от коры деревьев, от крови, от углей из костра. Он пропах дымом и потом. В лёгком чемоданчике можно найти десяток ему на замену, но Персиваль не меняет его. Мёртвым не нужна красивая одежда.
На девятый день, пустые и лёгкие от голода и усталости, они достигают стойбища, где живёт племя Сойки. У реки стоят разноцветные типи из шкур и полотна, племя живёт своей жизнью: дети бегают друг за другом по утоптанной земле, женщины разделывают мясо и готовят еду, старики сидят у костров и разговаривают. Персиваль оглядывается с любопытством. Ему странно слышать человеческую речь — кажется, за время пути он сам разучился разговаривать. Шаман в длинном уборе из перьев, обвешанный какими-то непонятными Персивалю костяными ожерельями и резными деревянными бусами, встречает их в центре деревни. Поит холодной водой из расписного деревянного черпака и отводит вглубь леса, подальше от стойбища, не дав даже передохнуть. Забирает все их вещи, одежду до нитки, оставляет два ножа и два шерстяных одеяла. Щупает сухими коричневыми пальцами предплечья, проверяя глубину пореза, закрашивает их широкой красной полосой, которая тут же въедается в кожу, и уходит.
Персиваль угрюмо заворачивается в одеяло. Он устал, он голоден, его слегка знобит от истощения — а ещё он ужасно не любит оставаться голым. Сойка спокойно берёт нож и идёт рубить ветки для хижины. Персиваль пытается как-то пристроить одеяло на бёдрах, но у него нет даже верёвки, чтобы подпоясаться, так что в конце концов он бросает свои цивилизованные замашки и идёт помогать Сойке.
К вечеру они возводят вполне сносный каркас, переплетая длинные шесты гибкими ивовыми прутьями и обмазывая их глиной из реки. К вечеру Персиваль смиряется с наготой и перестаёт о ней думать, тем более что голод чувствуется всё отчётливее, и он становится куда важнее внешнего вида. Но им приходится довольствоваться водой из реки и нежной белой мякотью какой-то травы с острыми листьями, которая растёт по берегу. По вкусу трава похожа на лук-порей, только слаще.
За пару дней они заканчивают постройку хижины и налаживают какой-то сносный быт. Никаких занятий у них нет. Дни и ночи проходят в полном молчании. Сойка мастерит себе примитивную острогу с каменным наконечником, и с тех пор у них есть рыба. Персиваль первый раз в жизни выслеживает и убивает мелкого зверя ради еды и испытывает по этому поводу такой восторг, что едва сдерживает крик. С тех пор у них есть ещё и мясо.
Потом он начинает испытывать мучительное желание заговорить. Хотя бы с самим собой, а не с Сойкой. Хотя бы уйти в чащу леса и там просто сказать вслух пару слов. Он сдерживается, но мысленно начинает разговаривать с собой почти постоянно.
Потом он начинает испытывать страшную тоску по прикосновениям. Они живут в лесу уже две недели — а значит, он ни к кому не прикасался с того дня, как они покинули Ильверморни. Никого не обнимал, не чувствовал ничьё тепло. Сойка, конечно, рядом, но это совсем не то. Сойка спокойный, задумчивый и даже почти не улыбается. Они не встречаются глазами по несколько дней. Персиваль уходит к берегу реки, садится на землю, обнимает колени и сидит так, разрываясь от чудовищного одиночества — пока Сойка не опускает шерстяное одеяло ему на плечи и не разжигает рядом костёр. А потом садится рядом и обнимает. Персиваля снова знобит, только теперь он не знает — от чего именно.
Он чувствует себя маленьким и бессмысленным. Он думает, что сделал глупость, ввязавшись в этот дурацкий обряд, который не приносит ему ничего, кроме неудобств, ощущения собственной бесполезности и суетливых мыслей. Он чувствует, что ему некуда деться с этого берега, потому что он не может просто вернуться назад, в Нью-Йорк — и не уверен, что ему хватит сил пройти испытание до конца. Сойка обнимает его за плечи, прислонившись головой к голове, тихонько раскачивается и мурлычет какую-то мелодию, не разжимая губ. Оказывается, если нельзя говорить — можно петь. Хотя бы так, без слов — но от этого становится легче.
Дни бегут дальше, Персиваль думает о своей жизни и о том, что будет делать потом. Он догадывается, что ни в какую Францию он не поедет. Но что будет взамен?.. Что он скажет отцу о карьере?.. Чем он займётся? Вопросы всплывают один за другим, а ответов всё нет. Так проходит ещё неделя.
И однажды в какой-то из дней, когда Сойка стоит в реке с острогой наготове, выискивая рыбу пожирнее, а Персиваль сидит неподалёку и обмазывает жирной глиной двух неощипанных лесных голубей, чтобы запечь в костре — из реки высовывается голова водяной рыси мичибичи. У неё рогатая кошачья башка, тело, покрытое крупной чешуёй, гребень по хребту и длинный, плоский извивающийся хвост. Она смотрит на Сойку. Персиваль не может крикнуть, чтобы предупредить — потому что кричать нельзя — и не может колдовать, потому что у него нет палочки, так что ему остаётся только прыгнуть в воду и наброситься на тварь с одним только ножом.
Рысь утягивает его под воду, бритвенно-острые когти вспарывают кожу на груди, и вода краснеет. Он прижимает изворотливую тварь к себе и всаживает нож ей в живот, под растопыренные лапы, в мягкую белёсую чешую. Сойка выволакивает его на берег вместе с умирающей рысью, которую Персиваль судорожно прижимает к себе, потому что боится, что если отпустит — она кинется рвать Сойку. Рысь елозит по нему вспоротым пузом, заливая холодной кровью, из последних сил дёргает задними лапами, оставляя глубокие царапины на бёдрах. Сойка отрывает от него конвульсивно трепыхающуюся тварь, подлезает под руку и заставляет подняться на подгибающиеся ноги, чтобы добраться до хижины.
