Неуязвимых не существует - Басов Николай Владленович (онлайн книга без .txt) 📗
– Подожди, – прервал я его, – дай подумать.
– О чем? – он даже нахмурился. Да, если он так хмурится, значит, нашей совместной работе пришел конец, разошлись наши дорожки.
Но как бы там ни было с дорожками, я стал обдумывать изменения, которые возникали с его отъездом, хороши они для меня или плохи? В общем, скорее всего, для тех, кто меня ищет – это плохо. Что ни говори, а с его отъездом я становился менее уязвим, мои противники теряли возможность устроить на меня ловушку, взяв моего сокамерника в заложники. Хотя, с другой стороны, все-таки Джин – не Валента, ради него я вряд ли пойду в руки Джарвинова. И они бы это поняли не хуже меня, если бы сумели наложить на него лапы.
А впрочем, они озверели, им хочется сделать хоть что-то, чтобы меня зацепить, чтобы заставить меня потерять равновесие. Их не остановит даже то, что против Джина у них ничего нет, кроме, разумеется, нелегального въезда в Московию под чужим именем. Но это – несерьезно, Охранка все-таки не эмиграционный департамент.
Я взял брошенную им бумажку и прочитал в свете нечастых бегущих над нами фонарей – «…с предложением начать работу над восстановлением демократии и свободы униженного харьковского населения».
Почему-то в голову сразу полезли всякие эпитеты по поводу политиков. Например, то, что слово «демократия» стало на всем просторе прежней России, а нынешней Московии, отменным ругательством, а старания к этому приложили бесчисленные наши политики, как бывшие, так и нынешние.
И еще я думал, что в телексе Джину люди назывались «населением» и этим все было сказано. Товары «для населения», продукты «для населения», демократия «для населения»… То есть не то, что для них, особенных, ведь себя-то они «населением» как раз не считали, они и не были «населением». Никогда, ни разу за всю историю России, при всех этих царствах и режимах. Значит, все оказалось – как обычно, как было всегда.
Кажется, именно это соображение подтолкнуло меня к решению. Я посмотрел на него. И он мне впервые за все время знакомства откровенно не понравился.
– Давай покатаемся, вдруг за нами слежка?
Против этого он не возражал. Теплый вечер перешел в глухую ночь, а мы все катались. И я, в общем-то, все придумал. Конечно, это создавало непредвиденные сложности, но расплатиться с его долгами удобнее всего было сейчас. Еще нужно было дать ему на дорожку кое-что… В общем, спустя некоторое время я стал думать, что так будет даже лучше. И неожиданно понял, что весь день ничего не ел.
Пришлось закатиться в какой-то кабак, где, как я твердо был уверен, нет системы записи рож посетителей. Слежка, разумеется, велась, но на кассеты они не писали, и за то спасибо. Конечно, тут главным образом поили, но могли и накормить.
Ужин оказался дохлым, на один зуб, но я был и ему рад. Мы сидели за столиком, поднятым над остальным залом. Через перегородочку за спиной Джина виднелось три или четыре экрана визоров размером с полстены. Для редких посетителей это было многовато, но я дожевывал свой омлет с полусинтетической ветчиной, не отрываясь от них. Звук у визоров имел ту особенную частоту, что не мешал обычным разговорам, но стоило чуть постараться, как его становилось слышно. Чем они этого добивались, я не знал, но когда-то прочитал, что звуковые волны повернуты на девяносто градусов вокруг привычной для обычного голоса оси… Бред или чудо технологии – как посмотреть.
На протяжении последних двадцати минут о взрыве броневика Самойлова эта телестенка молчала как каменная. Показывали привычный ночной репертуар, эротические шоу, интимный массаж, клипы какой-то забубенной попсы… Каждые пять минут четверть экрана вдруг распадалась на колонку с тремя экранчиками поменьше, и три разных диктора одной фразой пытались оповестить мир о новостях за последний час.
И вдруг – вот оно! «На автостраде в районе Перловской погибла машина, принадлежность которой не установлена. Есть подозрение, что она составляла механизированный отряд одной из гангстерских группировок…»
В общем, верно. Джин обернулся, посмотрел на реденькие кадры, снятые в полутьме, ничего заметного, кроме сплошного ряда черномундирной полиции, там не было.
– Наша работа? – спросил он, со странной смесью интереса и страха глядя мне в глаза. Раньше он так не переживал.
– Ладно, уматывай в свой Харьков. Всю мою амуницию перегрузишь в свой номер и попроси горничных ничего не трогать. Номер не сдавай, может, он мне еще понадобится. А с деньгами сделаешь так. Сегодня же найди одного моего человека, по имени Климент. – Я продиктовал ему адрес мотеля, где мы назначили рандеву с бывшим вором в законе. Кстати, это было недалеко, за час по Каширке можно было запросто туда-сюда обернуться. – Возьмешь у него двести семьдесят тысяч. Двести поменяй на некрупные купюры в гривнах и белорусских злотых. Только проделай это в разных мелких банках, чтобы в глаза не очень бросаться, и оперируй каждый раз суммой не более тысяч тридцати, а лучше даже пятнадцати. Эти деньги оставишь в сейфе усиленного хранения Казанского вокзала. Шифром будет слово «дурак» морзянкой. Остальные семьдесят возьми себе и двигай «до ридной витчизны».
Оказалось, что он не знал морзянки, пришлось ему объяснить, как это будет на циферблатном шифраторе. Ну, точки и тире, всего пятнадцать знаков, в установленном порядке.
Потом мы расстались, я подождал, пока он уедет, съел еще одну порцию омлета, вызвал такси и, встретив машину в самом неосвещенном месте, покатил на стоянку, где оставил свой байкер. Там пересел на него, подождал, пока таксист уедет, чтобы он случайно не заметил номера, и отправился на Сокол.
71
Особнячок сразу показался мне встревоженным, причем настолько, что я почти четверть часа изучал его в прицел со стоянки, где иногда оставлял свой байкер, процеживая комнату за комнатой. Потом прошелся по соседним домам, надеясь на случайный, нелепый, но все-таки иногда бывающий случай, помогающий обнаружить слежку. Вроде бы засады не было, слежки из соседних домов тоже, но я искал только самые простые ловушки и не изучал какие-нибудь более сложные приемы автоматического или автономного наблюдения, а то и вовсе дистанционную локационную систему, которую мне могли подсадить.
Ничего не обнаружив, я переехал на новую точку обзора и еще раз прошелся по всему, что попадалось на глаза. Когда стало ясно, что я уже не столько ищу ловушки, сколько привлекаю к себе внимание, решился и вкатил в воротца особняка, словно только того и хотел – стать бессмысленной и легкой жертвой моих бывших приятелей.
Снова ничего не произошло, я закрыл ворота, подошел к входной двери и еще раз осмотрел улицу. Все было тихо. И все-таки мое настроение можно было описать одной фразой – мотай отсюда, парень, и не оглядывайся. В общем, я себя пересилил, лишь для верности еще раз убедился, что смогу вскочить на байкер, двигатель которого так и не выключил, и способен удрать через гнилые штакетины забора во всю мощь моего железного коня.
Дверь заскрипела под моей рукой, как умирающая олениха. Я призвал себя к порядку, нервы нервами, но глупости творить от невыясненных подозрений не стоило. И все-таки на всякий случай я приготовил по стволу в каждой руке, когда входил в прихожую. Тут тоже было пусто.
Тогда я решил, что всему виной тот вал ментальной локации, который прокатился по мне вчера, и принялся обследовать жилище. К счастью, и в других комнатах оказалось все пусто и тихо, ни одна из моих сигнальных систем присутствие чужаков не обозначала, ни одна ловушка не показала, что кто-то интересовался моим домом даже дальнодистантными проверялками. Это-то и было плохо – если мои приборчики не зафиксировали тот фон, который создавал мой прицел, это означало, что грош им цена в базарный день. Если я чего и не люблю, так это дешевой и ненадежной техники, на которую приходится полагаться, которая только и ждет момента, чтобы тебя предать.
В общем, через часок, как я подъехал к своему особняку, я поставил оружие на предохранители, сунул в кобуры и сел в кресло. Это было что-то невероятное. Я же проверил даже стены на предмет лишних микрофонов или подземные уловители, способные определять человека по шагам через стены или пласты тротуара в пять-семь метров толщиной, и ничего не обнаружил, но успокоиться не мог. Я готов был на чем угодно поклясться, что где-то что-то происходит, причем чрезвычайно скверное, и это имеет отношение ко мне.
