Живой проект (СИ) - Еремина Дарья Викторовна (бесплатные серии книг txt) 📗

LPI

наблюдал за потершим запястье собеседником. Несколько секунд мужчины молчали. – “Русь” может решить твои маленькие финансовые проблемы, Миша, если ты доверишься ей... полностью. – Отец научил меня решать свои проблемы самостоятельно. – А чему научила тебя мать? Михаил подавил эмоцию, чуть не скривившую губы. – Не забывать про Кодекс. – Но – не ценить старых проверенных друзей? – Нет. Если это и было в программе обучения, я это не усвоил. А вот знать правила, по которым собираешься играть – за этот урок я дорого заплатил. – Миллиард, если я не ошибаюсь? – Вы очень хорошо осведомлены, господин Президент. – Я просто посчитал стоимость шести процентов акций

LPI

. – Ах, все так просто. – Все на самом деле просто, Миша, – Президент сделал маленький глоточек. – Я знаю, что у тебя нет этих денег, даже половины, даже если ты снимаешь с себя эти часы. – Есть, не беспокойтесь об этом. Вы ведь пригласили меня не для обсуждения этих действительно не слишком серьезных финансовых трудностей? – Ты мне всегда нравился, Миша... Михаил сдержался, чтобы не пробежаться по себе взглядом в поисках угрозы. Нашлепка с молекулярным спектроскопом на загривке дала бы маленький разряд, побуждая упасть на землю, если бы на него было направлено любое оружие, неважно, с электроникой или чисто механическое. Григорий раздел своего шефа в первое же утро по прибытии из Австралии. Михаил сутки привыкал к присосавшейся над лопатками силиконовой блямбе, но теперь она молчала, и мужчина повел плечами. – ... но твоя несговорчивость, негибкость и жадность, а так же рост на запад и восток подрывают мою веру в твой патриотизм. – Я исправлюсь, господин Президент. И я не собираюсь переезжать, мой дом здесь. – Миша, ты же умный мальчик, хватит. По отдельности договор на подготовку солдата, эти шесть процентов и

UFW

не сильно мозолили глаза. Даже то, что ты отказался подкормить эту вечно голодную свору, я могу понять. Ты наверняка выгреб из “Живого проекта” все, что было, и уже смирился со статьей за растрату. Кто взорвал твою станцию? Тебя же прирежут не сегодня, так завтра, а ты все никак не можешь усвоить, что старый надежный друг важнее Кодекса. А охрана пользователей твоей LLS? Когда Иванов сказал, что ты собрался готовить собственную армию, я чуть не подавился. Тебе мало того, чем мы позволяем владеть в эти сложные времена? – Все так, кроме

UFW

... –

UFW

управляют живые проекты. – Да, но это не мои живые проекты, господин Президент. Я сам о них узнал всего месяц назад. – Что за глупость! – Да, в нашей стране такое вряд ли осталось бы незамеченным, – согласился Михаил, тщательно скрывая иронию. – И я не знаю, кто взорвал мою станцию, – покорно продолжал он. – Выпуск живых проектов для третьих сторон укрепит наши отношения, а никак иначе. Эти шесть процентов – всего лишь гарант свободного рынка для продукции Foodstuff Synthesizing и услуг Live Project Cosmetics. Это слишком долгосрочное сотрудничество и неплохие инвестиции в страну, в которой осталось полтора промышленника и те под вашим каблуком. Что до армии... вы не дали бы свое позволение, подозревай вы в действительности подобные намерения. Иначе бы вы заблокировали это решение. Разве нет? Президент изобразил улыбку: –

UFW

. – Это не моя компания и я не имею с ними никаких дел. Они вышли на связь только ради того, чтобы защитить Александра, живой проект... – Я знаю о ком ты. – И помогли мне с эвакуацией и размещением людей с Океана-3 только потому, что среди четырех тысяч спасенных было три тысячи клонов. – Миша, если ты начнешь играть в свою игру, то пойдешь под списание. Доходчиво? Возникла пауза. – Вполне... – А теперь... что за сопли с Ивановым? – Вы собираетесь подписать закон о человеческих и гражданских правах живых проектов? – Это дело времени, ты же понимаешь. Мир должен меняться к лучшему. Нужно быть прогрессивными, – Президент лучезарно улыбнулся. – За что, тогда, Иванов пытался взять с меня дань? – Ты только что ответил сам... и чтобы эти мелочи впредь не доходили до меня, Миша. Научись поддерживать дружеские отношения с людьми, избавляющими тебя от множества формальностей и бюрократии. Михаил собирался промолчать, но затягивающаяся пауза заставила его признать: – У меня нет денег, вы же знаете. – Да не морочь ты мне голову! У тебя клиники, мясо и

LSS

с суммарным оборотом... – Которые вынуждены держать на плаву “Живой проект”, потому что, как вы знаете, я выгреб все – это раз, а деятельность профессора Высоцкого и Александра еще до этого обрекла компанию на убытки в тот самый суммарный оборот. – Не преувеличивай, Миша, и не плачь о цирке, который сам же и устроил. Ты мог вообще не допустить этого! – Уголовный Кодекс я тоже чту. – Миша, я буду рад захотеть увидеть тебя снова, и надеюсь, повод для этого будет более приятный. Людмила не могла ни пихнуть Михаила, ни подать иной сигнал. Его склоненное лицо выражало угрозу, это было совсем лишним. – Передавай привет матушке. – Обязательно передам. Спасибо. Только в машине Людмила осмелилась спросить: – Он поцарапался часами? – Укололся, скорее. Михаил не хотел продолжать, но Людмила сняла перчатку и прикрыла его ладонь. Она никогда не была любопытна лишь потому, что всегда все знала. – Теперь у меня есть страховка. – Кто еще об этом знает? – Мама и вы, теперь. Людмила сидела прямо, вглядываясь в лицо шефа и не решаясь поинтересоваться, но любопытство победило: – Это какое-то оружие? – Можно и так сказать. Это последнее, что успели закончить на Океане-3. Разрабатывали для дистанционного списания сбежавших клонов, но будем делать и для военных. – Вы вели себя не очень разумно... – продолжила она, откидываясь на спинку. – Люда, если бы в моих планах было предстать перед ним разумным человеком, для начала я бы не пригласил на встречу вас. – Да, я поняла это, когда вы разглядывали мои ноги. Михаил засмеялся, пожимая ее ладонь и расслабляясь. Сказать, что встреча заставила его призадуматься, значило сильно преуменьшить. Если одной из целей состоявшейся беседы было припугнуть его, то она была достигнута. 18 Следующий день был рабочим, но Михаил в офисе так и не появился. Он снимался для рекламного ролика Найк. Режиссер объяснил раскадровку, Михаил не ожидал сложностей. Постоять перед прыжком, прыгнуть, поплавать несколько сот метров, потом еще раз постоять под софитами спиной, а затем лицом к камерам. Но Михаил не ожидал, что будет столь непривычно тяжело. Он жутко продрог, проголодался и устал уже к обеду. Никто не смог отнять у него сигарет и во время очередного, и так редкого для него перекура, в бассейн зашел Верблюдов. – Как дела? – Хорошо, Верблюдов. Мне кажется, или у вашего оператора оборудование начала века? – Ну... сейчас так модно. Это особый эффект! Сам потом увидишь, – подбодрил Верблюдов. – Не пудри мне мозги, Верблюдов... так и скажи, что мстишь за вытащенные из тебя деньги. – Хватит курить, Михаил Юрьевич! – режиссер вытянул руку вперед, поторапливая. – Вы согрелись? Прыгните еще несколько раз. – Еще?! – Как хорошо, что я приехал, – промурлыкал Верблюдов. – Еще не представлялся случай наблюдать, как ты кого-то слушаешься. На следующий день Михаил с головой был погружен в финансовые отчеты. В очередной раз, потянувшись за сигаретой и услышав щелчок зажигалки, президент с удивлением поднял взгляд на посетителя. У стола стоял Джоффри, директор “Foodstuff Synthesizing”. – Люда, вы на месте? – Михаил поднял голос. – Да, Михаил Юрьевич! – У тебя была открыта дверь. Я решил зайти, – усмехнулся Джоффри, присаживаясь на ближайший стул. – У меня всегда открыта дверь, Джоффри. Но за эти пять лет у вас ни разу не возникало желания зайти, – Михаил снял иночи и придвинул пепельницу. – Если вы пришли сообщить, что собираетесь покинуть компанию, мне не останется иного выхода, как в окно. Джоффри громко рассмеялся. Из его массивной груди разносились мощные раскаты искреннего веселья. И чем дольше он смеялся, тем серьезнее Михаилу казалась истинная причина его прихода. – Если ты это понимаешь... – его белоснежная улыбка на полном черном лице походила на улыбку с рекламного проспекта, – я рад, что ты это понимаешь. – Я всегда это понимал. Так... что же? – Нет, я не планирую покидать корпорацию. Вся эта суета вокруг “Живого проекта” практически не затрагивает мое направление. Да и если бы затрагивала, что я – крыса? – Отрадно слышать... – Михаил видимо расслабился. – Пойдем со мной, Миша. – Джоффри, мне лестно ваше внимание, но у меня куча работы. – Твоя работа ведет в окно, – обернулся глава “Foodstuff Synthesizing”. – Я предлагаю выход в дверь. Ты же не будешь со мной спорить? – Пожалуй, не буду. Сунув иночи в карман, Михаил пошел за негром. – Оставь это все, Миша. Корпорация не рухнет, если ты на пару часов отключишь связь. На выходе к Михаилу присоединились живые проекты и Вася. Шли последние дни сентября. Все ждали бабьего лета, а выпал снег. Джоффри ступал по воздушной белой пелене, оставляя следы изящного узора с подошв своих туфель. Михаил вспомнил о пальто, но тут же предпочел забыть о нем. – Садись, малой, прокачу на своей зайке, – Джоффри скрылся в низкой белой машине. Михаил прошел вперед, чтобы посмотреть марку невиданной прежде красавицы, а затем уселся рядом с коллегой. – Нравится? – Она прекрасна. – И это одна из причин, по которым не стоит выходить в окно, – улыбнулся негр и завел двигатель. Машина мягко заурчала и Михаил пристегнулся. – Я никогда не думал об этом, на самом деле. – Я знаю. Иначе ты выбрал бы для себя нечто... прекрасное, – Джоффри снова смеялся, выруливая со стоянки, – и выбирал бы постоянно... вновь и вновь! Чтобы слышать ее шепот: ты успешен, Миша. Чтобы все эти чертовы лошадиные силы урчали тебе из-под капота: “Ты это заработал!” – Я никогда не думал выходить в окно, Джоффри. И меня устраивает машина, на которой я езжу. – Ок, – его излучающая жизнелюбие улыбка была непробиваема. Михаил почти завидовал способности этого человека радоваться. Казалось, он получает удовольствие даже от своих следов на свежем снегу. – Куда мы едем? – В мой клуб. Ты любишь джаз, Миша? – Нет, я не слушаю музыку. У меня нет на это времени. – Это очень печально, Миша, – Джоффри кинул взгляд на Михаила, – я сыграю для тебя. Михаил привычным движением отодвинул манжету, но часов там не оказалось. – Ты уже продал часы? – Нет! Негр от души рассмеялся. – Я слышал, как ты сел в лужу с американцами. Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь заслуживающее внимания, обязательно буду следить за аукционом! – Джоффри помолчал. – Это будет мощный выброс, Миша. Ты освободишься от всего барахла, на котором так усердно проставлял логотип Live Project Incorporated. Но для того, чтобы ты это пережил, нужно вытравить его у тебя из мозгов. – Это моя работа и моя жизнь. – Даже для твоего отца наш холдиг не был жизнью, лишь детищем. Любимым, лелеемым – бесспорно. Но не жизнью. А твоя жизнь... Я мог бы спросить, зачем ты живешь, но это будет нечестно. Ты кощунственно несчастен и это самый тяжкий из грехов. – Джоффри, я ценю и уважаю ваше внимание. Это неожиданно и приятно. Но не уверен, что сейчас я в состоянии поддержать ваше намерение сделать мою жизнь лучше. – Ты действительно думаешь, что я зашел сегодня лишь для того, чтобы попытаться сделать твою никчемную жизнь лучше?! Михаил промолчал. – Миша, мы птицы разного полета. Если синицу подбили или она выбилась в полете из сил, ничто не остановит ее падения. Но если эта синица упадет на крыло альбатроса, он даже не заметит, что тащит на себе пассажира. – Я не выхожу лишь потому, что мы едем на скорости двести километров в час, и я не понимаю, как умудряемся в таком потоке никого не задевать. – Ты не выходишь лишь потому, что боишься увидеть при следующей встрече заявление об уходе. – И вы собираетесь спасать меня против моей воли? – Спасать тебя? Ха! Я поставил на тебя двести баксов. Я спасаю свои двести баксов! Михаил, глядя на дорогу, в очередной раз отклонился и, прикрыв веки, отвернул лицо. – Расслабься... Михаил знал, что у Джоффри есть свой клуб, и он играет в нем по вечерам на саксофоне. Конечно, совершенно не обязательно было покупать себе клуб, чтобы играть в нем на саксе, но подобный образ действий и делал Джоффри тем, кем он являлся. Сейчас здесь было темно и тихо, со столов торчали кривые ножки перевернутых стульев, создавая впечатление непроходимого бурелома. Было достаточно прохладно. Охранник, впустивший хозяина и его гостя, спросил, не нужно ли подсобить. Джоффри отмахнулся и включил свет в баре. Михаил погрел дыханием ладони и снял стулья с одного из столиков. – И еще с этих двух, тогда! – обернулся Джоффри, указав на столики между выбранным Михаилом столом и сценой. Гость продолжил снимать стулья. – Слушай, а сними все тогда! – придумал Джоффри, – а то скоро придут девочки, начнут громыхать. Оно надо? Михаил остановился на мгновение, осмотрев зал. Посмотрел на шаманящего у барной стойки негра и, насмешливо покачав головой, принялся за работу. Когда он, наконец, сел, Джоффри поставил на столик два бокала – перевернутых конуса с оливками на дне. Ольга любила мартини, но не ела оливок. Воспоминание о ней свободно перетекло к вопросу Анны: “Что вы от меня хотите, Михаил Юрьевич?” Михаил поднял взгляд на негра, но тот опередил его: – Согрелся? – Да, – усмехнулся президент, – Джоффри, вы же знаете, что я не пью. – Давай договоримся, Миша, здесь и сейчас правила устанавливаю я. Это мое заведение, твое мы покинули двадцать минут назад. Так что я не спрашиваю, а ты не споришь. – Мягче растаявшей шоколадки, – вспомнил Михаил. – Что? Михаил выпил мартини и пояснил: – Петр сказал на днях, что я стал мягче расплавленной шоколадки. После корпоратива он... уйдет. – Из твоей жизни? – Да. – Хочешь об этом поговорить? – Нет. – Я слышал, ты встречался с президентом. Как прошло? – Как и ожидалось. – Тебя посадят? Михаил удивленно рассмеялся, Джоффри наполнил опустевшие бокалы. – Почему вы так решили? – Да, подумалось. Хотя, если бы он говорил с тобой год назад, точно посадил бы. – Год назад было не за что. Джоффри искренне рассмеялся: – Миша, начни ты отстаивать это “не за что” с присущим тебе упрямством, они действительно бы рано или поздно сдались и поверили. Но то, что делается от твоего имени, делается тобой. Михаил достал сигареты и закурил. – А почему ты не пьешь, кстати? – Я курю. – Одно другому не мешает. – Ну, я решил либо то – либо то. – И все? – Что все? – Ты решил, что не пьешь и поэтому не пьешь? Просто потому что решил? Без причин? Даже в хорошей компании? Даже когда есть повод? Я думал у тебя проблемы со здоровьем из-за бурной молодости или что-то вроде того. – Нет... – Это же твоя жизнь, как можно не делать что-то приятное только потому, что однажды решил это не делать? – Джоффри, вы хотите об этом поговорить? – не удержался Михаил. – У меня на столе месячные отчеты и это лишь часть того, с чем я собирался сегодня разобраться. – За персону года, Миша! – Джоффри поднял бокал. – Ты это заслужил. Действительно заслужил. – Спасибо, но мне это кажется издевкой чистой воды. Начиная с покушения весной, эти расправы, убытки, Океан-3, Петр... от меня даже Людмила уходит. – Людмила тоже? – Да. – Хочешь об этом поговорить? – Нет! – Тогда за персону года! – Джоффри выпил и когда Михаил поставил свой бокал, добавил: – По крайней мере, ты еще жив. – Вы собирались сыграть для меня, – усмехнулся Михаил. – Ты же не слушаешь музыку, – напомнил негр. – Ну, я и не пью... – Точно! Осушив еще один бокал, Джоффри на несколько минут исчез в подсобных помещениях. В это время, наконец, подъехала охрана Михаила. Они не особо церемонились с охранником Джоффри, и успокоились, лишь увидев шефа. – Это со мной, – успокоил Михаил охранника бара. Присев за дальним столиком, клоны и Вася растворились во мраке помещения. – Надеюсь, ты поймешь, что для музыки не может быть или не быть времени, Миша, – Джоффри материализовался на сцене и присел на высокий стул. Единственная лампочка, освещавшая его сверху; силуэт, представший зрителям, напомнил Михаилу когда-то давно виденную у Ольги фотографию. Ей бы это понравилось, подумал он. Если бы она все еще хотела быть частью его жизни. – Для меня это как дыхание, – продолжал Джоффри, возясь с инструментом. – И ты сейчас здесь потому, что я хочу поделиться своим дыханием с тобой, – он облизал полные губы и улыбнулся своей заразительной улыбкой. – А с кем бы ты хотел поделиться своим дыханием? Когда он заиграл, первое что Миша почувствовал – это озноб. Поднимающая каждую волосинку по пути, с ног и до плеч по его коже прошла волна. Президент откинулся на спинку и поднял подбородок. Чудилось, что звук входит в него посредством не столько ушей, сколько всего тела: он ловил его ртом и глазами, внимал ему грудью, пропускал сквозь позвоночный столб, задерживал в бедрах, после чего тот стекал с кончиков пальцев ног и растворялся в окружающем его мраке. Он все еще пытался удержать контроль над своими чувствами и эмоциями, но два бокала мартини на голодный желудок подточили желание сопротивляться. Уже пару минут спустя его захватил демон, которому поклонялся сам Джоффри и в чье царство дверь приоткрыл. Михаил еще не знал его имени... – Ты знаешь, я полюбил сакс еще ребенком, но начал брать уроки лишь в тридцать восемь. Тогда это помогло мне выжить, – Джоффри в предвкушении постукивал мыском ноги. – А что помогает выжить тебе? Михаил широко улыбнулся и закивал, узнав мелодию. Достав из кармана сигареты, он в шутку махнул одной и закурил. Джоффри недовольно покачал головой, его глаза смеялись, а щеки надувались, чтобы одарить мир сочной и тягучей радостью. – Незадолго до этого, в тридцать шесть, я познакомился с твоим отцом. Однажды он сказал, что никогда не будет делать черных людей. Я спросил: “Потому что нас и так слишком много?” “Нет! – воскликнул твой отец, – потому что никто и никогда не поверит, что твою расу можно лишить чувств!” А ты давишь чувства, чтобы не сочли черным? Миша засмеялся. Джоффри продолжал играть. Когда же и эти бодрящие и будоражащие звуки резко смолкли, Джоффри заговорил не сразу. – Одиннадцать лет назад мир стремительно сжался, и я оказался в комнате, за стенами которой не было ничего и никого. Я прожил в ней отдельную жизнь, как в стеклянном сувенирном шарике, забытом в чулане. И некому было найти его, чтобы встряхнуть. Я умер. Моя память сожрала меня с потрохами, я мечтал и не мог забыть ни секунды, ни строчки, ни слова, ни морщинки, бывших мне столь дорогими. И умер я не единожды, и тело и разум и душа. Но когда месяцы спустя я очнулся в больнице и с удивлением обнаружил на месте гниющей смрадной кучи плоти нечто живое, я посмотрел в потолок и спросил Его, чем я плох, раз Он не хочет забрать и меня? А Он помолчал и ответил, что сделал обезболивающее и теперь мне станет легче. И знаешь, Миш, мне на самом деле стало легче! Через несколько месяцев я окончательно переехал в Россию и однажды зашел в этот бар. Здесь играл Макс Парамонов, я тогда понятия не имел, кто это. Он сидел на этом самом месте и извлекал из сакса такие звуки, за которые мне хотелось начистить ему морду. Я слушал его минут десять, а потом сказал, что это было худшим, что я слышал в жизни и что мне стыдно за то, что я не могу отнять у него инструмент. Бар был полон. Здесь было под две сотни человек, но стояла такая тишина, что я озирался с отвращением, предполагая в собравшихся – глухонемых идиотов. Макс услышал меня. “Слушай, ты, – сказал он, – если многие великие джазмены были неграми, это не значит, что все негры великие джазмены! Может, тебе есть что возразить? Иди сюда и сыграй лучше!” – он протянул мне свой инструмент, но я не умел играть. “Окей, чувак, – ответил я. – Давай договоримся, если через год я сыграю лучше, ты больше никогда не притронешься к саксу”. Он согласился... Джоффри вздохнул, и Михаил увидел сверкнувшую на его полных щеках дорожку слез. – Макс умер через два месяца. Выступление, на которое я случайно попал, было последним. Он уже был глух на одно ухо, а второе доносило звуки с искажениями, а может их так обрабатывал его мозг. Мне было настолько стыдно, что я так и не решился узнать, чем именно он болел. Мне стыдно и по сей день. Я помню взгляды тех людей в баре, их полные любви и боли глаза, их тянущиеся в попытке поддержать и не способные на это руки. Я слушал его записи и плакал, вспоминая, что посмел сказать ему. Через какое-то время я занял его место в этом баре, но за прошедшие годы сюда не зашел ни один из тех людей, что слушали Макса в тот вечер. С тех пор каждый раз, когда у меня есть выбор, сказать правду или промолчать, я спрашиваю себя: прибавится ли в мире света от твоей никому ненужной честности? – Джоффри облизал губы и кивнул собеседнику, – а твоя правда делает мир светлее? Его инструмент издал вопль отчаяния, а затем заплакал, как плакал, должно быть, сам Джоффри вместе с ним. Михаил подобрал ноги и сжался под накатывающими стенаниями, но звуки уже владели им и врывались в самое сердце беспрепятственно, раздирая по пути и ткани и нервы. Он чувствовал страдание и слышал крик, что жили в нем и пробивались на волю, и наконец, обретшие свободу и силу, и овладевшие им. Он не находил способа прикрыться от внутренней атаки, карябающей и коверкающей нутро, и когда мужчине показалось, что он слышит чей-то вопль, он действительно его услышал. Крик столь органично дополнил звучащую картину, что Михаил поверил в него как в нечто живущее в эти секунды и в нем самом и в окружающем его мраке. Ни он и ни Джоффри, ни свет с барной стойки и ни пустая, объятая прохладой и мраком зала вокруг в эти минуты являли собой реальный мир, а тугой и объемный звук музыки вмещал в себя и людей, и пространство, позволяя им принимать или не принимать эту новую реальность, но оставаясь проводником для ведомых и вовлеченных в себя свидетелей. Шли минуты, Михаил казался себе вывернутым наизнанку, нагим... словно с него содрали кожу. И когда спустя целую жизнь отчаяние начало стихать, ритм выровнялся, а звуки снова обрели гармонию, он и пространство вокруг него вздохнули с облегчением. Обнаружив себя все еще дышащим, он поверил, что этой музыке можно доверять. – Если слезам нужно позволение, чтобы излиться... и уж тем более, если они раз за разом не получают этого позволения, однажды они покидают нас. А вместе с ними нас покидает способность смеяться, потом тихо уходит грусть, а за ними сквозь пальцы утекает радость. Однажды мы перестаем чувствовать и в нашем сердце не находит себе места и не приживается любовь. Еще какое-то время мы существуем по инерции, а потом... либо высыхаем, либо лопаемся, как паровой котел с перекрытым клапаном. Миш, сегодня ты здесь потому, что я вижу: твои клапаны заварены. И я помню когда и почему это произошло, но тогда это выглядело мальчишеским упрямством, желанием доказать себе и миру, что ты можешь. Сейчас же это выглядит... по-другому. И я признаю: я был неправ. И вместе с тем я вынужден сказать: тебе не встать на ту же ступеньку, что занимал Юрий Николаевич, но тебе это и не нужно. Он был ученым, ты – делец. Его способность представлять и претворять чьи-то давно завернутые и спрятанные в долгий ящик идеи были не более гениальны, чем твоя целеустремленность и самоотдача. И тебе во сто крат сложнее, чем Юрию Николаевичу. Он заслужил репутацию гения и новатора не потому, что обладал выдающимся талантом или умом, а потому что сделал ставку на свою главную способность – использовать правильных людей и развивать своевременные нужды. И он победил, а победителей не судят. Ты же возложил на себя задачу доказать, что ты достоин своего имени и компании, и оказался значительно сильнее. Ты уже давно и всем все доказал. Если тебе нужны были именно эти слова и это признание, я с радостью дарю тебе их. Хотя и подозреваю, что не я тот человек, от которого ты хотел бы их услышать, – Джоффри бережно провел пальцами по телу инструмента и, вскинув голову, улыбнулся. – Тем не менее, это не отрицает главного: тебе нужно ослабить собственные поводья, дружок. Отпусти себя, пока не поздно. Позволь себе быть просто человеком. Хотя бы иногда. Позволь себе не испытывать стыд за радость не относящуюся к корпоративным победам. И позволь себе хоть иногда всплакнуть... пока еще ты жив. Джоффри поднес мундштук к губам и бар вновь наполнил бархатистый баритон. Он пробирался к сердцам и они замедлялись, обволакиваемые печалью и скорбью. Михаил грустил вместе с музыкой, свободный от мыслей и воспоминаний, к которым столь упорно подталкивал его Джоффри. А возможно, он ошибался, полагая так. Возможно, все окружающее: и этот темный пустой зал и эта музыка и слова Джоффри вернутся к нему позже, когда замурованный по собственному желанию президент Live Project Inc. позволит себе вспомнить, что он – человек. Но пока он только впитывал каждый звук, эмоцию и слово, проникаясь и консервируя в себе... на потом. Потому что сейчас его все еще ждали дела.