Магия крови - Греттон Тесса (лучшие книги .TXT) 📗
На секунду мне показалось, что все это чушь. Воспоминания о маме причиняли боль. Она обманывала меня, дразнила, заставляла верить в магию, которой в действительности не существует. Но стоило мне подумать о ее радостной улыбке, как рваные лепестки бумаги начинали трепетать и кружиться в воздухе, словно подгоняемые ветерком.
Я остановился. Мои ладони заскользили по полу, и все успокоилось. Клочки бумаги плавно опустились на пол. Я убрал флакон со святой водой в шкатулку, захлопнул крышку и задвинул ее под кровать. Убирая бумагу, я думал о том, как в детстве ложился спать, а перед моими глазами трепетали разноцветные звездочки. Они медленно кружились в хороводе и были для меня дороже, чем мягкие медведи или могучие рейнджеры. Мама говорила, что удержать звездочки в воздухе может только любовь, и, пока они парили надо мной, ничто не могло причинить мне вред.
А теперь я горстями сгребал разорванную в клочья бумагу и бросал ее в мусорный мешок.
Мне было всего восемь лет, когда первая ярко-желтая звезда, покрытая пыльным саваном, медленно упала на пол.
Глава восьмая
27 марта 1904 года
Вот как я узнала о магии.
Я провела с ним девять месяцев, и он ничего не требовал от меня, кроме как читать, читать и читать, писать, писать и писать. Я переписывала целые страницы из романов Анны Радклиф [14], глупые книжонки Твена, а по вечерам Филипп читал мне Уитмена или По, а я записывала за ним. Это продолжалось до тех пор, пока я не научилась писать так же быстро, как он произносил слова. Вскоре я выяснила, что мне больше нравится поэзия, нежели проза. В стихотворениях словесный поток чувствовался лучше. Комната, в которой размещалась библиотека Филиппа, была маленькой, поэтому книги громоздились повсюду, тесно прижавшись друг к другу корешками. Одну из стен закрывали полки со старинными книгами, полными изображений человеческих тел. Произведения Шекспира стояли в другом месте, и Филипп повторял, что я еще до них не доросла. Однако одну его пьесу я все же прочла; это была «Буря», и мне на всю жизнь запомнилась речь Ариэля, духа воздуха.
Как-то раз, после ужина, я встала перед Филиппом и прочла ее наизусть. Он несколько раз хлопнул в ладоши и назвал меня своей маленькой воздушной феей. Его лицо стало печальным, и он спросил, понимаю ли я, что сказал Ариэль. «Он вызвал бурю и погубил людей из любви к Просперо!» — ответила я.
«Из любви к Просперо… — повторил он и негромко засмеялся. — Маленькая фея, ты завтра пойдешь со мной, чтобы помочь мне в работе?»
Разумеется, я с готовностью согласилась.
И начиная со следующего дня я стала помогать ему собирать кровь.
Филипп брал ее у больных. Он делал кровопускание, как и другие врачи того времени, однако болезнь не отступала. Оказалось, что эта процедура — просто суеверие и пользы от нее никакой. Но пациенты этого не знали, поэтому с готовностью подчинялись всем требованиям врача. Я не знаю, почему Филипп помогал им — всем этим беднякам, темным и грязным, которые никогда не смогут прийти в больницу.
Мне не хотелось ходить в эти места, так как, пожив в доме Филиппа, я привыкла к чистоте. К тому же эти люди никогда не признавали меня, и причина их неприязни ясна. Их запах был отвратителен, но Филипп не обращал на это внимания. Он опускался на колени возле их грязных постелей, не замечая того, что лежащая перед ним женщина потная и чумазая, а у ее ребенка вокруг губ присохли куски пищи. А я стояла рядом с керамической миской в руках, в которую стекала кровь, и старалась не думать о том, что вполне могла оказаться на месте этой больной. Лежала бы точно так же в темном углу, зараженная паразитами и безобразная. Но со мной такого не случилось; мои руки стали мягкими и нежными благодаря маслам Филиппа. Затем мои мысли обращались к прошлому, когда я работала на фабрике. Иногда я так уставала, что моя нить запутывалась, и мне приходилось дрожащими пальцами расплетать ее, пока не видела миссис Уилок.
Из очага бедняков несло луком. Как я ненавидела все это! Я ненавидела Филиппа за то, что он заставлял меня вспоминать прошлое, и я поклялась своей бессмертной душой, что никогда снова не стану так жить.
Я гнала прочь от себя тяжкие мысли и представляла нас актерами на темной сцене. Я и мой Просперо — мы собирали кровь для полуночных ритуалов. Хотя мы брали у каждого совсем немного, я представляла, как миска, которую я держала, становилась все тяжелее и под конец мои руки начинали дрожать от усилий. Я разливала кровь по банкам, лежавшим в кожаном саквояже Филиппа, помечая каждую этикеткой с надписью чернилами разного цвета. Буква означала недуг, а цвет — его стадию. Дома я приносила банки в лабораторию и расставляла их по болезням.
Однажды в полдень я была в лаборатории и наблюдала за тем, как медленно расслаивается кровь. Это выглядело очень странно, и я никак не могла понять, почему то же самое не происходит в нашем организме.
Вошел Филипп, весь взмокший, с испариной на лбу. Он меня не заметил, так как я стояла в неосвещенном углу. Филипп зевнул, хрустнув челюстями, и бессильно опустился в кресло, стоявшее у его письменного стола. Окна были наглухо закрыты шторами, горели всего две газовые ламут — я всегда предпочитала слабое освещение. Откинувшись в кресле, он прошептал: «Я никогда этого не найду».
Почти против собственной воли я двинулась к нему. Я потерлась о его плечи, подражая миссис Уилок, которая делала нечто подобное, когда на фабрику по пятницам заглядывал ее муж.
— Джозефин, — удивленно произнес Филипп, взяв мою руку, — а я и не заметил, что ты здесь, дитя мое.
Склонившись к нему, я принялась целовать его пальцы. Я не ребенок. Я его воздушная фея.
Не отпуская моей руки, он заставил меня посмотреть ему в лицо:
— Тебе не страшно жить со мной? В этом доме тьма и повсюду кровь…
Я лишь рассмеялась в ответ.
Все еще держа меня за руку, он встал с кресла. Пальцы его были холодными. Мы вместе подошли к одному из длинных столов, на котором был начертан круг; по всей линии окружности виднелись какие-то темные пятна, сквозь которые просвечивали волокна столешницы. Филипп взял кусок мела и начертил круг побольше, после чего соединил оба изображения линиями, а в центре написал незнакомую мне букву.
— Дай мне твой носовой платок.
Я вынула из кармана юбки лоскут ткани, который он подарил мне в первую неделю пребывания в его доме. В углу была вышита маленькая бабочка с желто-голубыми крыльями.
— Спасибо.
Филипп накрыл платком букву таким образом, что бабочка оказалась сверху. Он зашептал что-то на незнакомом языке; два слова повторялись снова и снова. Затем он протянул мне руку, и я взяла ее.
Он вытащил кинжал — тот самый, которым отрезал мне волосы, и сказал:
— Не бойся меня, Джозефин. Я собираюсь показать тебе, на что ты способна.
Я сжала челюсти, стараясь не обращать внимания на боль, скрутившую желудок. Пальцы мои задрожали, и я растопырила их. Филипп коснулся лезвием указательного пальца, и я тихонько захныкала. Замерев, он терпеливо посмотрел мне в глаза.
— Пожалуйста, прошу вас, покажите, мне, — зашептала я.
Быстрым, движением он порезал мне палец, и я закусила губу, чтобы не вскрикнуть от боли. Капля крови медленно набухла и скатилась на платок. Бабочка стала красной.
Филипп прошептал мне в самое ухо:
— Наклонись и скажи ей: я отдаю тебе свою жизнь.
Мы стояли почти вплотную друг к другу — так близки мы не были еще никогда. Его темные глаза, казалось, поглотили весь свет. Я дышала прерывисто, понимая, что именно здесь и должна быть и для меня нет ничего дороже его любви. Я опустила голову и произнесла:
