Дороги скорби (СИ) - Серяков Павел (лучшие книги онлайн txt) 📗
4
Иренка нашла внука у самой кромки леса. Старуха считала, что за свою долгую и полную боли жизнь она успела выплакать все глаза, но она ошибалась. Мальчишка сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, и, тяжело дыша, смотрел на нее из-под полуприкрытых век. — Бабушка, — прохрипел он, и от уголка его рта медленно побежала вниз алая нить. — Все хорошо. Сейчас отдохну только, и пойдем домой. Волдо попытался подняться, но не смог. Боли и правда не было, он не врал. Перед его глазами стояла погоня, которая оборвалась столь же стремительно, как и началась. Он миновал ручей, пробежал через поляну, на которой по весне растут ландыши, преодолел стену из припорошенного снегом валежника и, остановившись, дабы перевести дух, был сбит с ног. Закричал от резкой и нестерпимой боли. Обернулся по сторонам, дабы понять, кто ударил его, но, кроме огромного валуна, прозванного в народе Собачьим камнем, никого рядом не было. Волдо поднялся на ноги, терпя боль, и сделал еще несколько шагов. Новый удар пришелся в руку, и, увидев стальной наконечник, торчащий из отцовского тулупа, мальчик зарыдал. Тогда ребенок понял все. — Стреляй, Гуннар, — донеслось до слуха мальчишки откуда-то сзади. — Бери еще болт, игра сыграна. Добей его. — Нет. Не буду, — ответил Гуннар брату. — Жаль сопляка… Что-то пронеслось рядом с лицом мальчика и с треском засело в стволе молодой ели. Сейчас он даже не мог вспомнить, что это было, помнил лишь долетевший до его ушей крик: — Лотар! Зачем?! — Ой, ладно тебе… — отмахнулся от Гуннара рыжий. — Все равно мне кажется, — Лотар отдал арбалет своему старшему, — что я все тебе доказал. — Да, доказал… Я помогу тебе с этой твоей идеей. Они стояли на стене валежника и не отрывали глаз от ползущего по снегу Волдо. Смотрели, как он борется за жизнь, и понимали, что она вот-вот оборвется. Кровавый след, оставляемый парнишкой на снегу, не привел Гуннара в чувства, но был первой к тому ласточкой. Многими годами позже он, но не его брат, будет корить себя за этот поступок и молить Господа о возвращении Сика домой. Этого не произойдет. Иренка знала, что, стоит ей вырвать засевший меж ребер внука болт, он тут же истечет кровью. По испещренному морщинами лицу катились крупные горькие слезы. В унисон с её рыданиями в полях выли злые ночные ветра. — Не плачь, бабушка, — Волдо улыбнулся ей, и его улыбка ножом иссекла сердце женщины. — Говорю, уже не больно. Скоро домой пойдем. Кровь ребенка уже растопила снег и теперь попросту смешивалась с грязью. Её руки тряслись. Она гладила волосы внука, мечтая лишь об одном — чтобы все это оказалось страшным сном, который растает с первыми лучами солнца. — Шапку потерял, да? Растяпа, — дрожащим голосом прошептала она сквозь слезы, застившие её глаза. — Как я без тебя?.. Мальчик закрыл глаза и захрипел. Детское тело лихорадочно затрясло. Иренка еще крепче прижала его к себе и взвыла от осознания того, что теперь она одна и теперь ей уже незачем бороться за жизнь, думать, где найти краюшку хлеба, волноваться, из чего сварить похлебку и как поставить внука на ноги. Она никогда не бранилась, а теперь на это уже не было сил. — Черный, как ночь. Белый, как день. Блеклого мира яркая тень, — её голос дрожал. — Шелест листвы, белизна нежных рук. Всё — твое имя, во всем ты, Лу-ух. Подари моему сокровищу прекрасный сон. Черно-белый баран стоял позади Иренки и, не сводя глаз с Волдо, ждал, когда тот наконец уснет. — Друг мой, не бойся. Я провожу тебя до дороги Мертвых, — проблеял он. — А по пути мы увидим чудесные земли, добрых людей и попробуем вкусной еды. Когда Волдо умер, его душа покинула тело, и, подойдя к Лу-уху, мальчик грустно улыбнулся. — Это конец? — спросил он, и слова эти ранили душу сына Рогатого Пса. — Я больше не проснусь, да? — Да, — ответил Лу-ух, — к сожалению, это так, но не думай об этом. Смерть в какой-то степени лишь начало. Волдо молчал. Сейчас он помнил о каждой их встрече. Помнил каждый миг их недолгой дружбы. — Ужасный настрой для путешествия, — проблеял Лу-ух. — Я редко предлагаю что-то своим друзьям, ведь дарю им больше, чем кто-либо, но ты, Волдо, можешь попросить меня о чем-нибудь. Случалось так, что сын хозяина Дороги Грез и узурпатор Тропы Кошмаров провожал детей к Ауру. Каждый подобный случай приближал пробуждение Гриммо, и каждый раз Лу-ух подолгу плакал, уткнувшись мордой в объятья Амелии. Знал, что будет плакать и в этот раз. — Проси, что угодно, — пообещал он, не подумав. — Почему? — Потому, что мне больно, — ответил Лу-ух. — Потому, что мой брат Гхарр советовал мне не привязываться к людям и я, кажется, понимаю, почему он дал мне этот совет. — Не надо приключений, добрых людей и вкусной еды. — Почему? — Не хочу. — А чего же ты хочешь, друг мой? — Хочу, чтоб бабушка не плакала. — Вот как… — Глаза Лу-уха уже блестели от слез. Он сделал первый шаг туда, где пожилая женщина захлебывалась слезами, так до конца и не веря в случившееся. Лу-ух прикоснулся копытом к бледному как мел лицу покойника и произнес: — Я отдаю тебе часть себя и всего себя, не заставляй мою подругу плакать. Глаза мертвеца, которые Иренка мгновение назад закрыла, широко распахнулись. — Господь милосердный, — прошептала она. — Волдо… — Пообещай, что вырастешь хорошим человеком, — проблеял Лу-ух. — Пообещай, что не заставишь других детей плакать. Пообещай, что будешь лучше. — Я обещаю, — прошептал Волдо до того, как сделал новый первый вздох, — Лу-ух. — Жаль, что я не вправе оставить тебе эти воспоминания, — сказал он на прощание. — Ты не сможешь с этим жить. Ты забудешь это прямо сейчас. Спи. Та часть бараньей шерсти, что была бела, как первый снег, тлела и, медленно опадая к ногам мальчика, исчезала в тусклом свете луны. Иренка еще сильнее прижала внука к груди. Она видела, как снежинки вновь тают, падая на лицо мальчика. Бледный диск луны застыл над полем, и казалось, что его робкий умирающий свет на мгновение стал ярче и от деревьев поползли длинные, похожие на змей тени. Волдо уснул и сквозь сон обратился к Иренке: — Слушай меня, женщина, — произнес Гриммо устами Волдо. Голос срывающийся его был ужасен, как крадущиеся в ночи тени, как липкий страх, притаившийся за колодцем в безлунном мраке. — Когда он очнется, ты не расскажешь ему, что произошло. Ты не понимаешь, как это важно для меня и… Как было важно для моего брата. — Хорошо, — старуха не понимала, что происходит, но теперь была согласна на все, лишь бы был жив её внук. Сейчас ей было не важно, Божий или Дьяволов промысел вершит её судьбу. Сейчас было важно совсем иное. — Обещаю. Тело Волдо изогнулось так глупо и неестественно, что хруст костей, должно быть, разнесся на мили окрест. Из него медленно выползли арбалетные болты. Иренка видела, как они падают на снег. Тяжело и отчего-то совсем беззвучно. Тьма. Удары сердца все еще приносили невероятную боль. По телу растекалось тепло. Он открыл глаза. Луна скрылась за облаками, но теперь он видел её сквозь окно, лежа завернутый в одеяла. Бабушка сидела рядом и крепко сжимала его руку, он чувствовал на себе её взгляд и был рад тому, что она рядом. — Лу-ух умер, — прошептал он, считая, что Иренке стоит знать об этом. — Лу-ух умер, и теперь его место занял Гриммо. Старуха сжала его ладошку еще сильнее. — Тебе просто приснился сон, — произнесла она. — Почему холодно? — Ты простыл, наверное, когда за водой ходил… Она уже поговорила с сельскими и рассказала им, где нашла внука, но умолчала о том каким. — Что такое сыграть в два болта? — спросил мальчик, ощупывая бок. — Что это за игра? — Не знаю, Волдо. Должно быть, тебе это приснилось.
Часть 2
На рассвете мы с Генрихом Чайкой вновь двинулись в путь, и, лишь выезжая из леса святого Августина, мой спутник, прежде не проронивший ни единого слова, пробормотал, глядя при этом куда угодно, но не на меня: — Волкер, друг мой. — Я слушаю вас, профессор. — Простите великодушно за мое поведение. — Ничего. — Скажите честно: вы же затеяли тот спор о псевдонимах лишь ради того, чтобы позлить меня? — О чем вы? — Бросьте дурачиться, — он резко повернул голову и грозно взглянул на меня из-под густых бровей. Глядя на то, как Чайка мечет в меня молнии своим взглядом, я невольно захохотал. — Отвечайте на вопрос! — Давайте оставим эту тему. Мы оба пили водку с перцем… — В самом деле? Вы так хотите это оставить? — В самом. — И вам ничуть не обидно, что я вот так от вас отвернулся и что наговорил лишнего? — Я негордый. — Ну-ну. — Генрих, — я пригляделся к виднеющимся вдали башням Чадска, накинул на голову капюшон. — Я думал над тем, что было в истории о двух болтах. Думал всю ночь. Мелко моросил дождь. Чайка не произнес ни слова, ожидая, пока я наконец разрожусь вопросом. Признаюсь, друг мой, мысли даются мне с особым трудом в утренние часы и по сей день, но, взяв волю в кулак, а мысли в кучку, я таки заговорил: — Ну, допустим, Волдо был убит сыновьями барона Хладвига. — Так, — Чайка утвердительно кивнул головой. — Пока все верно. — Допустим, Лу-ух отдал свою жизнь ради того, чтобы Волдо ожил. — Тебя это смущает? — Чайка ухмыльнулся. — Как, впрочем, и многих. — М-м? — Не каждый понимает, ради чего Лу-ух отдал жизнь. — Бред какой-то, согласитесь. — Нет, не соглашусь, — Генрих воздел руки к небу и тоном многомудрого наставника произнес фразу, смакуя каждое её слово: — Не пытайтесь понять и осмыслить поступки тех, чьи жизни лежат в иных плоскостях. Не думайте, что сможете понять замысел кошки или же кусающей её блохи. Не думайте, что вам доступно понимание замыслов Господа или Диавола. Нам, людям, — он говорил медленно, — доступно лишь понимание собственных мыслей, замыслов и реже поступков. И то не всегда. — Проще говоря, Лу-ух поступил так потому, что поступил? — Именно. Действие свершилось. Его жизнь стала дровами в костре новой жизни. Человеческой. Сила его жизни разожгла потухший костерок… — Я понял, — перебил я Генриха. — Но все равно… Глупо. — Может, да, а может, и нет. Лу-ух прожил многие сотни лет, и, если уж решил поступить именно так, значит, на то были свои, не понятные для нас причины. К тому же Лу-ух дал слово. — Хорошо. Мне нравится про слово. Редко такое встретишь, чтоб, пообещав, шли до конца. — Это все, что вы хотели узнать? — Нет, — ответил я, — далеко не все. И более того — свой вопрос я пока так и не задал. — Я жду, не томите. — Как вы вышли на то, что Волдо и есть Ян? — О! Я рад, что ты спросил! Волкер, я ждал этого вопроса! — Генрих Чайка захлопал в ладоши и чуть было не выпал из седла, но, успев вовремя ухватиться за луку, удержал равновесие. — Глупо бы вышло, упади я в грязь и… — Лошадиное дерьмо, — я помог ему договорить. — Что вас смущает? — Не припомню, чтобы кто-то ехал впереди нас. — Нет, тут вы ошибаетесь, профессор Чайка. Вы еще спали, когда мимо нашего лагеря проехал всадник. — Я вижу на вашем лице ухмылку. Что вас так радует? — Я говорил вам о своем деликатном дельце, по которому я еду в Чадск. — Ох. Тот господин едет с дурными вестями, думая, что вы их уже сообщили? — Именно, — произнес я. — Именно так, друг мой. Не мне сегодня быть битым. Не мне, а этому подлецу Хеймо. Он же, пес сутулый, поехал поглядеть, как меня будут наказывать. — А вы хитрый лис. Но я уже не слушал Чайку и не особо-то глядел на дорогу. Я живописал себе картину, как Йохан въезжает на постоялый двор, в котором остановился господин, имя которого я унесу с собой в могилу, и скажет: «Ну что, братец мой Барт. Поди, уже слыхал о том скандале, что приключился с твоей блудливой женой и сыновьями заморского купца? Ох и стонала она той ночью. Ох и горькие слезы лила на следующее утро». Услыхав это, Бартоломью, скорее всего, опрокинет стол, за которым будет в тот час сидеть, и проломит Йохану череп. Так и будет, но с моим недругом Йоханом, а не со мной. Как говорится, не рой яму ближнему своему… — То было очень давно, — профессор заговорил, так и не дождавшись моего ответа. — Так же давно, как и события, описанные в историях ведьм из круга Рогатого Пса. Да-да, братец, те далекие годы, те темные времена не то что вписаны, нет, они высечены в истории нашей родины. Я уже говорил тебе о «Природе тьмы». Припоминаешь? — История о крестьянах, заваливших грот? — В «Природе тьмы» я наткнулся на предсмертную исповедь одного купца. Кажется Юрек. Он-то и рассказал, что был знаком с Яном Снегирем, и назвал его имя. Вот так все просто. Не возьму в толк, почему никто не натыкался на это прежде, но я не позволил никому опередить себя в исследовании и вырвал ту страницу. Молод я был и глуп… Теперь уж никто не узнает правды. — Вы потеряли её, — сообразил я. — Но почему не рассказываете о том своим ученикам? — Рассказываю всякий раз. Другое дело, что слушают меня в последнее время редко. — Вы хорошо говорите, друг мой, — сказал я. — Вас интересно слушать, а студенты ваши — дураки. Генрих грустно улыбнулся: — Вы читали историю о Даме Треф? — Я слышал о ней. — Будет время — перечитайте. Будет время — сопоставьте её с летописями. Многое откроется вам, дорогой мой студент. Глядишь — и вас послушают охотнее, нежели меня. — Обещаю, — ответил я, думая, что вру. — Так и сделаю. Генрих издал смешок. Не злой, скорее ироничный. — Вы тоже лентяй, — произнес он. — А между тем какие знания я вам предлагаю! — он махнул рукой и отвернулся. — А как умер Снегирь? Вы так и не ответили. Совершенно незаметно для меня мой конь остановился и, протяжно фырча, уставился на стоящих посреди дороги солдат. — А с чего вы, Волкер, взяли, что он умер? — Лет-то сколько прошло… — И что же? Ян живее всех живых. Я увидел потрепанную временем дозорную башню, мимо которой мне уже доводилось проезжать прежде. Все те же камни, поросшие мхом, все те же штандарты, треплемые осенними ветрами, и все те же угрюмые мужчины в кольчугах и мятых котах, чьи лица видели бритву лишь несколько раз в год, да и то перед великими церковными праздниками. — Спасибо за то, что составил мне компанию, — произнес профессор Чайка. — Давненько не случалось со мной столь душевной поездки. — Рад знакомству, — ответил я, не сводя глаз с идущего ко мне солдата. — Я-то думал, что вам нужно в город. — Ты это мне? — произнес дозорный. — Ежели да, то не заговаривай мне зубы, показывай грамоту и проезжай. Если грамоты не имеешь, — солдат замялся, — можешь подкинуть мне на выпивку, а моим деткам на печеные яблоки, и я сделаю вид, что грамота у тебя имеется. — Нет, я говорю со своим спутником, — ответил я и, обернувшись назад, дабы обратить внимание заспанного бойца на своего собеседника, увидел лишь уходящую в сторону леса святого Августина дорогу. — Когда он успел уехать? Вот же пройдоха! — Парни! — закричал часовой. — Парни! Отправляйтесь в город за священником! — Для чего? — удивился я, глядя то на солдата, то через плечо, стараясь обнаружить скрывшегося за холмами Генриха. — Я не понимаю. — Ты не первый, кто видит здесь призрака, — ответил боец, вырывая из моих рук грамоту. — Каждую осень такое случается. Однажды… — Боец присмотрелся к печатям, украшавшим пергамент. — Грамота в порядке, можешь проезжать. Однажды и мой тесть видел его, да полно народу. — Что ты такое говоришь? Какой призрак? — Самый настоящий. Ограбили тут одного ученого прохиндея. Я от деда эту историю узнал. Ехал, мол, к нам в город один мужик башковитый, да так и не доехал. Ограбили, убили, а тело в лесу скинули. Никто понять не может, что его душа все никак к Господу не отправится. Волындает тут по полям, людей пугает. За священником надо — дорогу освящать. Зло, как говорится, изгонять. Я молча взял протянутую грамоту и, скатав её в трубочку, спрятал обратно в кожаный футляр. — Ты не разговаривал с ним? Людям строго-настрого запрещается говорить с мертвыми. — Нет, — ответил я. — В основном я слушал.
