Золотой ключ. Том 1 - Роун Мелани (лучшие книги txt) 📗
Она исчезла!
На ее месте висел безвкусный портрет Ринаты до'Праканса в старости на фоне той безжизненной земли, где Алехандро откопал ее, чтобы сделать своей герцогиней.
Он круто повернулся, готовый в ярости сокрушить все здание. Как они посмели убрать эту картину?
В следующее мгновение он успокоился. Конечно же, ее унесли в мастерскую, чтобы почистить, или сменить раму, или даже отнесли в Палассо Грихальва, где иллюстраторы с благоговением будут изучать этот шедевр в тщетной надежде достичь такого же мастерства.
Сарио решил осторожно расспросить об этом, когда вернется к конторке смотрителя. А пока он направил свой взор на “Герцога Алехандро”. Когда-то этот портрет висел в его собственных апартаментах в Палассо Веррада. Ночь за ночью он представлял себе, как вонзит кинжал в эту гордую грудь. Сожжет эти длинные пальцы, на которых красуется кольцо из лунного камня — в память о серых глазах Сааведры. Изуродует кислотой красивое лицо, зачернит передние зубы, изобразит на коже симптомы сифилиса.
Убьет его, как он того заслуживал.
Алехандро.
На портрете он как живой — красивый мужчина в расцвете лет на фоне простой черной занавеси — лицо требовало мрачного задника. Рядом с ним любой другой до'Веррада выглядел то ли варваром, то ли цивилизованным бандитом. Его красота была одновременно красотой воина и поэта. Чувство собственного достоинства сочеталось с врожденной скромностью так отчетливо, что, нарисуй это лицо даже самый бездарный иллюстратор, его немедленно провозгласили бы гением. Но были еще и глаза в зеленую крапинку, горький изгиб губ, который никто, кроме Сарио, не смог бы изобразить, — именно Сарио был причиной этой горечи.
— Ты был тем, кого я из тебя сотворил, — прошептал прежний Верховный иллюстратор своему герцогу. — Мне ты обязан той мудростью, которую все превозносят. С моей помощью ты победил всех, кто противостоял тебе, сражался, когда это было необходимо, заключал мир, когда мог, и делал все что должно для этой любимой нами с тобой страны. Но ты был человеком, которого создал я. Если б не я, ты бы погубил себя из-за нее. Я спас тебя от этого. Благодаря мне ты стал легендой.
И Алехандро знал это. Он сдержал улыбку, вспомнив себя на так называемом смертном ложе. Алехандро нежно сжимал его высохшую руку своими еще крепкими, гибкими пальцами. Им обоим было тогда по тридцать четыре года.
"Прощай, мой старый друг! — прошептал Алехандро, и слезы дрожали в его глазах. — Все, что я совершил, было сделано только благодаря тебе”.
Очень мило с его стороны, признал тогда Сарио.
Через несколько дней старое, изношенное тело скончалось, и он большими глазами, старательно изображая благоговейный страх, смотрел, как герцог пришел отдать последнюю дань умершему.
— Картина, о которой пойдет у нас речь сегодня, написана — но Грихальвой, прозванным Иль Коффорро, Парикмахер. Может кто-нибудь рассказать мне о происхождении этого прозвища?
«Как-как прозванным?»
Он завертел головой. Семь молодых Грихальва, явно еще не прошедших конфирматтио, сидели на полу перед картиной, на которой было изображено безумно много народу, — и Сарио не помнил, как он рисовал ее, в качестве Оакино или кого-либо еще. Он протиснулся поближе. Да, действительно, его работа, он даже вспомнил, как много часов пришлось потратить, смешивая краски для немыслимого парика, который носил гхийасский король Пепенар II, — таких оттенков рыжего в природе не встречается.
— Эйха, — рявкнул муалим, — почему Парикмахер? “Когда же они это придумали?” Он сложил руки на груди и сделал вид, что не смотрит.
— Дирадо, можешь ответить?
— Муалим Темирро, — ответил мальчишеский голос. — Это потому, что на его картинах у всех такие странные прически.
Он поморщился. Мода в Ауте-Гхийасе в 1210 году действительно была нелепой.
— Неверно, — прорычал Темирро, который стал чем-то напоминать Сарио об Отавио. — Еще кто может ответить? Кансальвио?
— Он так прически делал, — сказал другой мальчик самодовольным тоном.
— В самом деле? Он своими руками делал все эти парики? Арриано, может, ты скажешь поточнее?
Самый юный из учеников, лет, наверное, девяти, выдавил:
— Он — он очень хорошо рисовал прически. Выглядит так, будто — ну, будто можно руку в волосы запустить.
Парикмахер! Но Сарио все же решил, что следует удовлетвориться этим признанием: уж очень долго он добивался упомянутого эффекта. Впрочем, Гхийас в те годы — почти пятьдесят лет назад — был благодатным местом для подобных экспериментов. Все эти пышные кудри и хитро уложенные косы, замысловатые локоны и огромные парики…
— Хмм, — проворчал Темирро. Вот и вся его реакция на правильный ответ. Сарио спрятал усмешку. Муалим все больше напоминал ему Отавио.
— Мы разобрались, чем прославился Оакино. И больше он ничем не знаменит. Я думаю, все вы заметили, что человеческие фигуры в композиции этого “Договора” расположены весьма неуклюже, можно даже сказать, нелепо.
"Попробовал бы ты нарисовать на одном холсте двадцать семь человек, при условии, что никто из них никогда не собирался втроем, а троих убили раньше, чем я закончил проклятую картину.
Похоже, кто-то решил его защитить. Судя по услышанному им обрывку, Кансальвио спросил, трудно ли было заставить всю эту толпу простоять неподвижно все то время, что потребовалось для ее изображения.
— Моронно. Ты что, думаешь, они все вместе собрались? Вспомни, что это за “Договор”!
Все замолчали. Он тоже напрягся, пытаясь вспомнить. Он ведь сам написал это. Вспомнил! Пепенар согнал всех своих беспокойных вассалов — некоторые из них сами были королями — и заставил их подписать договор о вечной дружбе и взаимовыгодной торговле с Тайра-Вирте. Дружба кончилась через двенадцать лет со смертью Пепенара, а торговля осталась.
Торговля всегда остается.
Теперь он понял, почему дети изучали именно эту картину. Поговаривали, что Гхийас настаивает на помолвке их принцессы с наследником Великих герцогов. Это было неслыханно, но могущественный северный сосед сам предложил этот брак, вместо того чтобы с царственным небрежением ждать, пока их станут упрашивать. Говорили также, что дон Арриго изо всех сил сопротивляется этому браку, поскольку искренне и безоглядно влюблен в женщину, с которой прожил уже двенадцать лет, — в свою любовницу из рода Грихальва.
