Кукушка - Скирюк Дмитрий Игоревич (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗

Так Ялка оказалась в маркитантской повозке. Михелькин не стал спорить, по-видимому уже безоговорочно признав за девушкой право принимать решения, и теперь оба ехали в самое сердце врага. Вокруг постукивали друг об дружку медные тазы и сковородки, высились корзины и тюки, под крышей качались связки колбас, окороков и чеснока, а Ялка дремала, укрывшись старым одеялом (бывшей юбкой, бывшим одеялом), и раздумывала о своём. Впереди ехали другие фургоны, сзади топал взвод пехоты, где-то между ними растянулись по дороге гистрионы и затерялась красная повозка с артистами.

— Спите? — время от времени вопрошала тётка, оборачиваясь и просовывая под парусиновый полог седую голову, — А, ну-ну. Отсыпайтесь, пока есть возможность, — там не заскучаете. Может статься, что и алебарду в руки взять придётся. Ой, ахти мне — отстаём… И то! Лошадки-то мои — испанские, плетутся, словно дохлые, и ни черта по-нашему не понимают, только по-своему. Зря я их тогда купила, ну да всё равно выбора не было — как раз моих прежних убило картечным залпом. Как это по-ихнему? А, вот! Arre, mula, arra, lanta [91]!

Маркитантка щёлкнула кнутом, и колёса заскрипели чуть быстрее.

«Как страшно, — думала девушка, поджав ноги и глядя на качающийся окорок, оплетённый верёвками. — Как же мне страшно! Но мне кажется, я поняла, что страх — моё оружие, и я должна — ДОЛЖНА его использовать. Я боюсь, и я буду бояться, но я пройду через свой страх, и он придаст мне сил. Некогда страх помогал мне выгонять крыс из нор, но теперь и крысы выросли, и я стала взрослее. Я знаю, что я ничего не знаю, но это и есть единственное, что мне надо знать. Лис прав — каждый должен делать своё дело. Нельзя же вечно бегать от судьбы! И может статься, именно сейчас я еду, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. А значит, так тому и быть».

И с этими мыслями она плотнее закуталась в плед и под мерный скрип колёс погрузилась в сон.

Возле маленького костра едва сумели разместиться шестеро. Отрядец сильно поредел и некоторым образом размежевался: Родригес и Хосе-Фернандес всё ещё держались вместе, Мануэль Гонсалес — тот сидел поодаль, в молчаливом отчуждении; десятник Мартин Киппер и вовсе восседал на чурбаке, как полководец на барабане, глотал из фляжки, плевал себе под ноги и на других не глядел. Взгляд его был мутным и пустым. Те же, кому не досталось чурбака или бревна, просто лежали вповалку, постелив под бока одеяла, плащи и свежие овечьи шкуры, от которых изрядно воняло. Остальные два солдата были старые приятели Родригеса — он встретил их прошедшим утром у палатки маркитантов, когда пошёл купить провианту и выпивки; звались они Альберто Гарсия и Хесус де Понте. Оба служили когда-то в одном батальоне с Родригесом, знали и Алехандро, и Анхеля, и с охотой приняли предложение зайти на огонёк.

Третьи сутки миновали с того дня, когда отряд, ведомый юным Томасом, дошёл до Лейдена и влился в море осаждающих его военных сил, которыми командовал Фернандо Вальдес. Влился, но не смешался с ними. Три испанца и десятник без раздумий развели свой костёр в расположении батальона под командованием толстого португальца Жуана Филиппо да Сильвестра, брат Себастьян и брат Томас также воспользовались его гостеприимством и смиренно приняли во временное пользование шатёр его оруженосца, убитого ядром в голову во время последнего штурма. Что же касается палача с помощником, то они облюбовали себе местечко поближе к каналу, будто среди испанцев чувствовали себя не в своей тарелке. Безумный Смитте захотел быть с ними.

Киппер был не одинок в своём занятии: ночь выдалась холодная, все шестеро усиленно хлебали водку. А вокруг ворочался, храпел, сопел и шевелился сонный укреплённый лагерь. Трещали костры, раздавались удары молотка по наковальне, лошадиное ржание, женский хохот, пьяная божба, чуть реже — звон разбитого стекла и шум потасовки. Тут же, поблизости, кто-то, невидимый в ночи, хриплым утомлённым голосом тянул старую песню конкистадоров:

Пять или шесть дней назад войска предприняли очередную попытку взять город приступом. Сапёры подвели под стену мину и благополучно подорвали. Часть стены и вправду рухнула, только пользы это не принесло: пролом был узкий, оборонять его было нетрудно, и горожане без труда отбили штурм. Нападавшие потеряли под стенами больше сотни ранеными и убитыми. Тут же последовала ответная вылазка, в которой уже лейденцам всыпали по первое число. В итоге всё вернулось на круги своя, а пролом в стене заделали. После этакой встряски всем требовалось успокоить нервы, чем солдатня и занималась в обществе прожжённых маркитантов, цыган, жуликов-виноторговцев и обозных шлюх с цветастыми кружочками на дутых рукавах.

Войска стояли под стенами Лейдена почти год. Война превратилась в привычку. Кострища погрузились в землю, палатки выцвели и истрепались. Царили разброд и шатание. Не хватало дров, не хватало провизии, не хватало овса для коней. Баржи и обозы шли с большими перебоями. В лесу переловили птиц, теперь ждали желудей. Нельзя было ступить ни шагу на север или на восток: в лесах бесчинствовали гёзы, а на море, вдоль побережья, от Флессингена до Гельдера, без устали крейсировали корабли повстанцев под водительством адмирала Трелона — фрегаты, корветы и большие шхуны в сорок тонн с двадцатью чугунными орудиями на каждой.

Но солдаты не гуляют по воде, а корабли не плавают по суше. Равновесие сил сохранялось. Крестьяне прятали зерно, а скот отгоняли в леса и на болота. Все окрестные деревни были не единожды разграблены, что, в общем-то, немудрено: сил под Лейденом и впрямь сосредоточилось немало. Одной пехоты было пятьдесят семь батальонов: двадцать пять отборных испанских, пятнадцать немецких и семнадцать валлонских, а кроме них ещё четыре роты аркебузиров на двойном жалованье и ещё швейцарские стрелки, ландскнехты с алебардами, несколько полков рейтаров, шестьсот всадников валлонской конницы плюс малые охранные отряды, сапёры, фейерверкеры и много артиллерии — двойные бомбарды, фальконеты, большие и малые кулеврины, кулеврины-батарды, пушки простые и двойные, мортиры… Раз за разом испанцы, союзные им валлоны, а также германские, французские, венгерские, швейцарские и люксембургские наёмники штурмовали город и откатывались обратно, на прежние позиции, за укрепления, рогатки и эскарпы. Откатывались, чтобы отдохнуть, похоронить убитых и позволить ранам затянуться, а потом опять идти на приступ. И так без конца.

Родригес пил и предавался воспоминаниям.

— Альберто! Хесус! — надрывался он. — Amigos! Con mil diablos… Хоть вы-то помните Анхеля? Помните? Ах, это был солдат, лихой солдат! Да! Он был bravo, наш Анхель, me pelo rubja, если вру! Он нож бросал на пятьдесят шагов и никогда не промахивался. И как погиб-то! Как нелепо он погиб! А Санчес? Старина Санчес! Этот-то и вовсе из-за дури свою голову сложил. Если бы Антонио и Фабио тогда не напились и не устроили ту ссору, были бы сейчас живы и здоровы, сидели б тут все трое — Фабио, Антонио и Санчес. Да… Ведь он был крепкий малый, его ничего не могло свалить с ног! А желудок у него был — дай бог каждому такой. Солёную треску он запивал молоком, как кошка, а потом мог выдуть кварту водки, и от этого только становился здоровее. А в дыму задохся. Эх, видать, нам истинную правду говорят, будто все беды от вина. Хосе! Хосинто! — Он толкнул Хосе-Фернандеса. — Ты что, заснул там? Наливай. Выпьем, compadres! Выпьем за наших погибших друзей, упокой Господь их души!