Имаджика. Примирение - Баркер Клайв (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
Впрочем, архитектора нигде не было видно. Улица уходила в полную темноту. Миляга остановился.
— Отец! — позвал он.
Хотя Миляга не повышал голоса, в окружающей тишине тот казался оглушительным и, без сомнения, донесся до каждого порога в радиусе по крайней мере дюжины улиц. Однако если Хапексамендиос и скрывался за одной из этих дверей, ответить Он не пожелал.
Миляга предпринял вторую попытку:
— Отец, я хочу увидеть Тебя.
Он вгляделся в сумрачную даль улицы в надежде увидеть хотя бы малейший намек на присутствие Незримого.
Улица была неподвижна, нигде не было слышно даже шороха, но его пристальное внимание было вознаграждено. Он постепенно стал понимать, что его Отец, несмотря на очевидное отсутствие, на самом деле находится прямо перед ним. И слева от него, и справа от него, и у него над головой, и у него под ногами. Разве не кожей были мерцающие складки занавесок за окнами? Разве не костью были эти арки и своды? Разве не плотью были пурпурная мостовая и камни домов с прожилками света? Здесь было все — спинной мозг, зубы, ресницы, ногти. Когда нуллианак сказал, что Хапексамендиос — повсюду, он имел в виду не дух, а плоть. Это был Город Бога, и Бог был этим Городом.
Дважды в своей жизни он уже ощущал намек на это откровение. В первый раз — когда он вошел в Изорддеррекс, который получил прозвание Города-Бога и был, как он сейчас это понял, неосознанной попыткой его брата воссоздать творение Отца. А во второй раз — когда он создавал образ Пятого Доминиона и, поймав своей сетью Лондон, понял, что все в нем — от канализационной трубы до купола собора — устроено по образу и подобию его организма.
И вот перед ним предстало самое очевидное доказательство этой теории, но понимание не придало ему сил. Напротив, мысль об огромности Отца захлестнула его новой волной ужаса. По пути сюда он пересек пространство, на котором мог бы уместиться не один земной материк, и каждый уголок был создан из неимоверно разросшегося тела его Отца, который превратил себя в материал для каменщиков, плотников и носильщиков Своей Воли. И все же во что в конце концов превратился этот город, при всем его великолепии? В ловушку физического мира, в тюрьму, узником которой стал Тот, кто ее создал.
— О Отец… — сказал он. В его голосе послышалась неподдельная скорбь, и, возможно, это и стало причиной того, что он наконец был удостоен ответа.
— Ты сослужил Мне хорошую службу, — сказал голос.
Миляга хорошо помнил это монотонное звучание. Те же самые едва уловимые модуляции слышал он, когда стоял в тени Оси.
— Ты преуспел там, где других постигла неудача, — сказал Хапексамендиос. — Одни сбились с пути, другие позволили себя распять. Но ты, Примиритель, твердо шел к цели.
— Я делал это ради Тебя, Отец.
— И в награду за это ты допущен сюда, — сказал Бог. — В Мой Город. В Мое сердце.
— Благодарю Тебя, — ответил Миляга, опасаясь, что этим даром разговор и закончится, а тогда он не выполнит поручение матери. Что она ему советовала? «Скажи, что ты хочешь увидеть Его лицо. Отвлекай Его. Льсти». Ах да, лесть!
— Я хочу, чтобы Ты научил меня, Отец, — сказал он. — Я хочу принести Твою мудрость в Пятый Доминион.
— Ты сделал все, что от тебя требовалось, Примиритель, — сказал Хапексамендиос. — Тебе не придется возвращаться в Пятый Доминион. Ты останешься со Мной и будешь наблюдать за Моей работой.
— Что это за работа?
— Ты прекрасно знаешь об этом, — сказал Бог. — Я слышал, как ты говорил с нуллианаком. Почему ты делаешь вид, что тебе ничего не известно?
Модуляции Его голоса были слишком неуловимы, чтобы по ним можно было о чем-то судить. Что это было — вопрос или в Его словах ярость, вызванная лицемерием сына?
— Я не хотел судить о Твоем деле с чужих слов, Отец, — сказал Миляга, молча обругав себя за промах. — Я думал, Ты Сам захочешь мне обо всем рассказать.
— С какой стати Мне говорить тебе о том, что ты и так уже знаешь? — спросил Бог, по-видимому не собираясь успокаиваться, пока не получит убедительного ответа. — Все необходимые знания у тебя есть.
— Не все, — ответил Миляга, догадавшись, как он может вывернуться из этой ситуации.
— Чего же ты не знаешь? — спросил Хапексамендиос. — Я отвечу на любой вопрос.
— Твое лицо, Отец.
— Мое лицо? Что это значит?
— Мне не хватает знания о Твоем лице, о том, как оно выглядит.
— Ты видел Мой город, — ответил Незримый. — Это и есть Мое лицо.
— И это Твое единственное лицо? Это действительно так, Отец?
— Разве тебе этого недостаточно? — спросил Хапексамендиос. — Разве оно не совершенно? Разве оно не сияет?
— Слишком ярко сияет, Отец. Оно слишком величественно.
— Разве величия может быть слишком много?
— Но во мне по-прежнему живет человек, Отец, и этот человек слаб. Я смотрю на Твой город, и меня охватывает благоговейный ужас. Это шедевр…
— Ты прав.
— Это творение гения…
— Да.
— Но прошу Тебя, Отец, покажи мне менее величественное обличье. Дай мне бросить взгляд на то лицо, от которого я произошел, чтобы я мог знать, какая часть меня — Твоя.
В воздухе раздалось нечто очень похожее на вздох.
— Наверное, это покажется Тебе смешным… — сказал Миляга, — но я исполнил Твою волю прежде всего потому, что стремился увидеть лицо, любимое лицо… — В этих словах было достаточно правды, чтобы придать им настоящую страстность — ведь он действительно надеялся, что Примирение позволит ему воссоединиться с любимым. — Быть может, я прошу слишком многого?
Миляга различил в сумеречной дали смутное трепетание и напряг глаза, ожидая, что вот-вот должна открыться какая-то огромная дверь. Но Хапексамендиос сказал:
— Повернись спиной, Примиритель.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
— Нет. Просто посмотри в другую сторону.
Странно было слышать подобную фразу в ответ на просьбу открыть лицо, но, по-видимому, с Богоявлением дело обстояло не так-то просто. Впервые с тех пор, как он оказался в этом Доминионе, вокруг послышались различные шумы — нежный шелест, приглушенное постукивание, треск, гудение. Улица размягчилась и пришла в движение, встав на службу тайне, к которой он вынужден был повернуться спиной.
Ступеньки крыльца источали костный мозг. Камни в стене раздвинулись, и из трещин, повинуясь воле Незримого, заструились алые ручейки такого насыщенного оттенка, которого Миляге еще не приходилось встречать, — в сумраке улицы они казались почти черными. Балкон наверху оплыл, словно воск над огнем, и превратился в зубы. Из подоконников стали разматываться гирлянды внутренностей, потянув за собой занавески кожи.
Распад убыстрился, и он, вопреки запрету, осмелился оглянуться и увидел, что вся улица охвачена лихорадкой трансформации: одни формы дробились и таяли, другие — вздымались и застывали. Ничего узнаваемого в этом хаосе не было, и Миляга собирался уже было отвернуться, когда одна из податливых стен обрушилась цветным водопадом, и на краткое мгновение — не дольше одного биения пульса — он увидел скрывавшуюся за ней фигуру. Но мгновения этого оказалось достаточно, чтобы узнать лицо и суметь воспроизвести его перед своим внутренним взором, после того как видение исчезло. Другого такого лица не существовало во всей Имаджике. Несмотря на скорбное выражение, несмотря на все раны и шрамы, оно по-прежнему было совершенным.
Пай был жив и ждал его в самом центре Отца — пленник пленника. Милягой овладело безумное желание бросить свой дух прямо в хаос и потребовать от Отца, чтобы Он вернул ему мистифа. Он скажет Ему, что это — его учитель, его воспитатель, его лучший друг. Но он подавил в себе это искушение, зная, что подобная попытка может привести только к катастрофе, и вновь отвернулся, лелея в памяти увиденный образ, пока улица у него за спиной продолжала биться в судорогах. Хотя на теле мистифа были заметны следы перенесенных страданий, он выглядел куда лучше, чем можно было на это надеяться. Быть может, он черпал силы из земли, на которой был возведен город Хапексамендиоса, — ведь это был Доминион его предков.
