Пыльные перья - Дехнель Ольга (бесплатные полные книги TXT, FB2) 📗
– У тебя не только кровь вкусная. – Он совсем немножко задохнулся, упирался лбом в ее лоб, и глаза у него больше походили на две вселенные. Саше не хотелось думать о том, на кого похожа была она сама, Саше вообще не хотелось думать. Она молча провела рукой по его шее, внимательно отслеживая реакцию, а Грин продолжал: – И честно, до этого дня я думал, что ты мне язык откусишь, если я что-то такое попробую.
Саша хмыкнула, путаясь пальцами в его волосах, с каким-то торжеством наблюдая, как он жмурится и подается ближе.
– Я тоже так думала, если честно.
– Но раз уж ты его не откусила, можно вопрос? – Он не дождался, пока она ответит, выпалил тут же, обеспокоенно сверкая глазами (а Саша бы не отказала ему в ответе, даже если бы очень захотела): – Почему ты это сделала? В самый первый раз?
Она удивленно приподняла брови.
– Что? Поцеловала тебя?
– Нет, почему ты дала мне свою кровь?
Почему я дала ему свою кровь? Потому что… Потому что не могла не дать? Вопрос такой простой и такой глупый. Потому что нельзя было иначе.
– Потому что я видела достаточное количество смертей. Мне было невыносимо думать о том, что мне придется увидеть еще одну. Вот еще одна маленькая смерть, и я просто взорвусь. Понимаешь? Никто не умрет больше в мое дежурство. Все. Хватит. Она не заберет тебя, я не позволю. Я тогда подумала, что буду стоять на этом месте столько, сколько потребуется. Между тобой и смертью. Это случится нескоро. Не сегодня, никаких больше похорон. – Саша задумчиво куснула губу, и ей удалось поймать еле заметный отголосок его вкуса, она успела подумать, что не была единственным вкусным человеком в комнате – ну какая же глупость. У нас нет времени на секреты и молчание. Он смотрел на нее пристально, будто пытался заглянуть внутрь. Саша почти видела, как в глазах у него рождалось понимание. Как ты это делаешь?
– Потому что ты был первым человеком здесь, который был добр ко мне. Нет. Не так. Валли… Валли тоже была. Просто ты… не пытался делать из меня солдата. Ты просто был. Ты просто принимал меня ровно такой, какая есть. И ты будто понимал, что именно происходит. Ты никогда не хотел, чтобы я была кем-то, кроме себя самой. Ты вообще не хотел ни от кого из нас ничего, кроме честности. И эта твоя честность, твоя невыносимая доброта, они меня обезоружили просто. Ну как такое возможно, как тебе можно было просто позволить уйти? Я подумала, что с тобой уйдет что-то слишком большое и важное. Я тогда решила, что хотя бы попробую.
Ей показалось, что глаза у него на секунду заблестели, но момент случился, и случился слишком близко, и остановить его не получилось. Саша не пыталась.
– Горячее сердечко. – Грин шептал куда-то в район ее щеки, тыкался губами, как слепой котенок. «Можно я еще раз тебя поцелую?» – хотела спросить Саша, но не успела. Было не нужно. Она только прижалась к нему ближе, приоткрыла рот, пропуская, разрешая поцеловать себя снова.
Центр воспитывал нас голодными. Голодной стаей.
Есть моменты, которые ни за что не захочешь изменить. Те самые, когда не хватает дыхания, когда они, смешные и взъерошенные, отстраняются друг от друга, только чтобы была возможность продышаться. Когда они оба улыбаются как идиоты – и никто из них не хотел бы, чтобы было как-то иначе.
– Знаешь, я, честно говоря, хочу это делать постоянно. Вообще не останавливаться. – Смотреть на него было почти больно, так ярко он сиял, доверчиво утыкался губами ей в висок. – Ты вся светишься. – Саше говорили: не приближайся к огню, вся в него обломишься. И пусть. И Саше бы бояться большого огня, но она так и не научилась. Ее к нему тянули силы, существенно превосходящие даже гравитацию.
– Ты тоже. И мне тоже совершенно не хочется останавливаться.
Он все еще был красивым до невозможности, разгоряченный, с опухшими губами, они нравились друг другу именно такими. Может быть, нравились бы друг другу при любых раскладах – где бы найти время проверить. Но впервые за долгое время оба чувствовали себя живыми. Ты так приходишь в мир и в любое чувство – взъерошенным, напуганным, будто голым.
Глава 4
Разница между веснушками и звездами
Однажды далеко-далеко отсюда, у большого теплого моря, жил дом. «Как дом мог жить?» – спросите вы. Дома живут историями своих семей. И у далекого дома тоже была семья. Был красивый и добрый папа, и была золотая мама, а еще в доме жила девочка, у нее были папины карие глаза и мамины золотые волосы. По утрам папа готовил завтрак, а вечером можно было втроем прогуляться к морю. Дом и море были друзьями, хотя морям и не пристало дружить с чем-то столь скоротечным, как дома. Но дом и море дружили. А еще очень любили девочку. Тогда, в далеком доме, девочка была солнцем так щедро отмечена, что волосы у нее выгорали до белого, а лицо все было усыпано веснушками. «Благословение солнца», – смеялась мама девочки и старалась поцеловать каждую веснушку.
«Есть ли разница между веснушками и звездами?» – спрашивала себя девочка, засыпая в своей постели, в своей комнате, в своем родном доме.
В доме жила любовь и жила музыка, в доме жила семья, и у семьи был домовой, девочка вспоминала его только сейчас, с трудом, со скрипом. Его звали Колокол, и по ночам девочка слышала его гулкое, звенящее бормотание с кухни. Бом-бом-бом. Родители девочки делали вид, что его там нет, а она продолжала незаметно оставлять на кухне немного каши. Потом девочку научили, что домовые если и есть, то с ними ни в коем случае нельзя общаться. И вообще, весь тонкий, сказочный, мир – это не для приличных девочек. Девочка послушалась, ведь если папа прекратил все отношения с тем миром, значит, там действительно было ужасно. Ведь если тот мир не одобрял папин выбор жены – маму, – значит, мир действительно был отвратителен. Но старый Колокол по ночам все еще спал у нее в ногах или, осмелев, забирался в золотые волосы, когда она спала особенно крепко. Старый Колокол приходил к ней всегда – уберечь. Приходил туда, где тепло.
Однажды в дом пришел огонь, не домовой из Центра, в доме про Центры не говорили вовсе. Настоящий огонь, беспощадный. Он гудел, гудел, гудел, он слизывал со стен обои, а после взялся за сами стены. Девочка – на самом деле ей было почти пятнадцать, а это значит, ей уже выдали паспорт, она была гражданкой, почти девушкой – родилась в этом огромном пожаре.
Саша открыла глаза, страшные гул и пламя гнались за ней и не могли достать, не дотягивались до кожи, солнце Сашу любило, и загар ложился легко, Саша не знала, насколько любило ее солнце. Саша бежала через разрушающийся дом и утыкалась в закрытые двери, кругом только закрытые двери, двери, двери.
– Выпустите!
Саша знала, что случилось: огонь догнал и съел папу, огонь догнал и съел маму – она превратилась в огромный живой факел, пылающий огненный шар в гостиной. Огонь съел бедную уборщицу, даже не дав ей проснуться. Огонь добрался даже до старого Колокола – о, как Саша плакала, бродя по руинам, по оскалившемуся, обгоревшему остову дома и зовя, зовя домового по имени. Не отозвался ни старый Колокол, ни даже их дворовой. Никто не отозвался. Только старый гул пожара все еще жил в руинах того, что было ей дорого. Саша помнила все. И огонь был здесь – о нет, это вовсе не строгий домовой Центра. Саша бежала через пожар, и огонь съел всю ее одежду, но так и не дотянулся до кожи, все пытался облизать голые ноги и спину, зацепить хотя бы волосы. И не мог.
Саша видела, как кто-то бежит ей навстречу, и в голосе будто бы слышалось облегчение, разрывая гул пожара, искаженный до неузнаваемости, он не мог покинуть обожженного горла:
– Сашенька!
Саше хотелось бежать дальше, бежать сколько хватит сил, вместо этого она подняла глаза и тихо ответила:
– Папочка.
Ее красивый папа мало походил на себя. Саша видела, как шевелятся его губы, и видела, как с каждым движением с лица сползает обожженная плоть, пока не проглянула ослепительно белая кость. Скоро начала чернеть и она. В пожаре не было места белому. Он тянул к ней черные руки, уменьшался с каждой секундой, сворачивался в огне, огонь не трогал Сашу. Огонь не пощадил никого, кроме нее. Саша видела, с каким трудом ворочался у него во рту черный язык, стремясь сложить одно-единственное имя:
