Страж неприступных гор - Крес Феликс В. (читать книги регистрация txt) 📗
Следующая комната, очень большая, но, несмотря на это, неплохо освещенная, служила камерой пыток. Посланница содрогнулась от ужаса и отвращения. Оба чувства лишь усилились, когда оказалось, что жуткие орудия используются… в соответствии с их назначением.
Беременная Ридарета лежала на деревянном столе, крышку которого можно было наклонить и даже поставить отвесно. Она была прикована к нему с помощью железных браслетов, охватывавших, однако, только левую ногу и правую руку. Второй ноги не было, а от левой руки не осталось совершенно ничего. Судя же по лежавшим под столом остаткам, ей отнимали руку по кусочкам, отделяя сустав за суставом, вплоть до последнего плечевого. Раздавив губы и выломав зубы, ей впихнули в рот нечто вроде деревянного шара, который невозможно было вытолкнуть языком. На столе остался живой кусок человека, кусок, зверски искалеченный, и одновременно… здоровый. Затянувшиеся раны выглядели старыми. Было нечто чудовищное в этой изуродованной, невероятно тихой и спокойной женщине, в лоне которой вызревала новая жизнь. Или хотя бы существование, если даже оно и не было настоящей жизнью.
— Не могу поверить, что он это сделал… Не могу.
— И тем не менее — мог и сделал, Кеса.
Мольдорн вовсе не прятался. Он просто сидел на широком табурете у стены, неподвижный в своем буром плаще, похожий на еще один сундук или очередную дыбу, которых здесь имелось множество. Она не заметила его сразу, поскольку взгляд приковала чудовищная картина на столе.
— Во имя чего? Скажи мне, объясни, — потребовала она, глубоко дыша и с трудом сдерживая тошноту. — Прошу тебя. Я хочу знать, во имя чего, во имя каких безумных доводов… тот, кто считает себя мудрецом, совершает подобный поступок?
— Во имя справедливости, ваше благородие. Признаюсь, прежде чем ты это скажешь: да, я судья и палач. Я принял на себя эти обязанности, когда многие другие отказались.
— Почему ты их принял?
— Потому что судьи нужны. Палач тоже. Ибо вынесение приговора приносит облегчение моей совести, а исполнение справедливого наказания доставляет радость.
— Радость? — Она вновь ощутила дрожь.
— Мне было бы больно подвергать мучениям невинного человека. Я предпочел бы умереть, Кеса, нежели стать палачом невиновных, — серьезно заявил он. — Поверь мне, я предпочел бы умереть. Я не знаю, насколько велика моя сила воли, так что, возможно, меня удалось бы заставить совершить подобную подлость силой. Но добровольно я никогда бы не согласился.
— Но тебе это доставляет радость.
— Не причинение боли, но исполнение наказания, — поправил он. — Плата той же монетой. Мне доставляет облегчение и радость осознание того, что преступник испытывает в точности то же самое, что его жертвы. Именно так и должно быть. Это самое прекрасное, с чем я встречался в жизни. Созерцание того, как вершится справедливость.
— Ты ничем не отличаешься…
— Ваше благородие! — прервал он ее. — Не болтай глупости! Прикрывайся чем хочешь, оценивай что хочешь и говори что хочешь, лишь бы оно соответствовало элементарной логике! Ты обращаешь причинно-следственные связи, поскольку преступники существуют не потому, что есть судьи и палачи. Все в точности наоборот. Она призвала меня, и потому я существую! — сказал он, показывая на стол. — Это я ее творение, а не она мое!
— Мольдорн… У меня нет сил об этом говорить. Когда-то я сказала тебе, а сейчас повторю: ты самонадеянный дурак. Твои рассуждения неопровержимы, но лишь при одном условии, а именно, что существуют судьи, которые никогда не ошибаются. А ты доказал, что даже если они действительно существуют, то ты к их числу, увы, не принадлежишь.
— В чем я ошибся?
— Почти во всем. Ты так и не согласился признать, что имеешь дело с настоящим, способным чувствовать человеком, пострадавшим, может быть, даже больше, чем жертвы, о которых ты говоришь. Это разрушило бы твою простую картину мира. Логика? А где она? Ты говоришь, что, возможно, пытки вынудили бы тебя совершить подлость… а здесь? Разве она половину своей жизни не подвергалась пыткам? Эта девушка носит в своих жилах яд, которым не сама себя отравила. Нет, молчи!.. Сейчас говорю я.
Возмущенная Кеса не могла остановиться, хотя чувствовала, что выглядит смешной. Она читала мораль человеку много старше себя, который ничему уже не мог научиться; на это у него было несколько десятков лет, которыми он не воспользовался.
— Если бы ты сказал мне нечто такое, что я сегодня услышала от умной, но совершенно обычной девушки, никакой не ученой… — продолжала она. — Если бы ты сказал: «Я сочувствую Ридарете, тем не менее она представляет собой угрозу и потому должна быть обезврежена, поскольку у нас есть обязанность и право защищаться»… Тогда совсем другое дело. Я могла бы тебя понять, хотя и не поддержала бы. Но ты доказал, что подобен своей жертве. Она не отличает добра от зла, ибо душа ее отравлена ядом; точно таким же ядом отравлен твой разум, но ты сам себя отравил. Рубин — лишь вещь, так что ты, глупец, наказал вещь, растоптав заодно человека, который, по крайней мере, осознает свои отрицательные стороны и пытается с ними бороться, ненавидит их, вместо того чтобы обожать. Убирайся с глаз моих! Кое-кто просил сегодня оставить тебя в живых, так что убирайся прочь вместе с остатками своей жизни! Немедленно!
Посланник поднялся с табурета, показав в вырезе капюшона обезображенное лицо.
— Значит, я вообще не прав?
— Ты построил для себя идеальную картину мира, которая не имеет ничего общего с реальностью. Все, что ты сказал, выглядит справедливым, но лишь при условии, что существует непогрешимость, а заслуги и вину можно точно оценить. Я не стану больше об этом говорить. Уходи отсюда, математик Шерни.
— Нет, Кеса.
— Если ты этого не сделаешь, могут погибнуть невинные люди, которых я призову. У некоторых из них есть причины тебя ненавидеть, а ты ведь станешь защищаться.
— Ты не призовешь их, ибо я тебе не позволю. Но не вынуждай меня к этому, посланница. Раз уж я начал, то должен довершить свое дело, ибо иначе действительно докажу, что оно не имело никакого смысла.
— А сейчас еще имеет?
— Да, еще имеет. Даже если признать правоту твоих рассуждений и отказать в ней моим, то лежащее здесь нечто до сих пор остается опасным. И, будучи таковым, должно быть уничтожено.
Мольдорн неожиданно повернулся к пыточному столу, сделав едва заметный жест рукой, и… ничего не произошло.
Кеса стояла на месте, подняв руки так, словно хотела коснуться висков.
— Кеса, — сказал Мольдорн. — Мы что, теперь будем мериться силами?
— Ты ее не убьешь.
— Она сама о том просила.
— Под пытками.
— Напротив. Когда оказалось, что боли не избежать, Рубин начал превращать ее в… нечто иное.
— Мольдорн, мне нехорошо… Уходи немедленно, или я тебя отсюда вышвырну.
— Ты сама, ваше благородие? Уже не солдаты снаружи?
— Я не могу отсюда уйти, иначе ты ее убьешь.
— Я сто раз попытаюсь сделать то же самое, — сказал Мольдорн, снова совершая жест рукой. — И умру при сто первой попытке. Ты сто раз меня остановишь, а когда я буду уже мертв, в этом помещении останется один Рубин и одна восьмидесятилетняя, седая и сморщенная женщина, с трудом держащаяся на ногах. Ты к этому готова, прекрасная Кеса?
— Ста дешевых фокусов слишком мало. Скажи: тысяча. Может, десять тысяч.
— Это тоже фокус? — Он посмотрел прямо на нее.
Она защитилась, хотя сама не знала как.
— Уже нет… — с трудом ответила она. — Последний раз говорю… Мольдорн…
Когда он снова ее атаковал, она поняла, что он способен на многое, очень многое — но мало что из этого понимает, не отличая поверхностных «фокусов» от использования чистой сущности Полос. Мольдорн отлетел назад — ибо она осталась стоять на месте.
Действие и противодействие… Он ударился спиной о стену. Всего лишь защищаясь, она едва его не убила.
С трудом переведя дыхание, он поднялся на ноги, схватившись за торчавший в стене ржавый крюк. Железо осталось у него в руках — похоже, он этого даже не сознавал.
