Где же ты, Орфей? (СИ) - Беляева Дарья Андреевна (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений .txt) 📗

Гектор был предан тому, кто спас его, и это было добро, Тесей верил в то, что делает, и это тоже было добро. Нельзя было помыслить человека, которому недоступно мыслить этически, в возвышенных, прекрасных категориях, даже если все остальное в нем было чудовищно искажено.

И я подумала: только что я ведь едва не оступилась самым фатальным образом, почти отказалась считать человека — человеком. Но Одиссей, сколь бы чудовищные вещи он ни совершал, должен был быть понят мной именно в человеческих терминах.

Потому что иначе я совершила бы его же ошибку, отказала бы кому-то живому, разумному и похожему на меня в праве быть таким же, как я. Я улыбалась и кружилась на месте. Медея предложила мне нюхательную соль.

— Зачем? — спросила я.

— Мы, подростки, считаем, что хорошее настроение — это болезнь.

Нижние этажи не несли в себе ничего красивого. Это были коридоры безо всяких птиц, зверей и рыб, неба тоже не было. Только белые стены и множество кабинетов. У всего была утилитарная цель, все было так просто, что даже противопожарные датчики казались украшениями. Такие круглые, красные крошки! Медея сказала:

— Довольно безрадостно.

— Держу пари, тебе такое нравится, — пробормотал Гектор. Я остановилась перед одной из неприметных дверей.

— Что? Мы уже пришли, или ты видишь галлюцинации?

— Я не галлюцинирую, — сказала я и нажала на ручку двери, но на секунду я усомнилась в себе, потому как дверь открылась прежде, чем я довела дело до конца. На пороге стоял Неоптолем. На нем были очки, одна линза была алой, другая — сиреневой. Он приспустил их, посмотрел на нас.

— Девочка может проходить, — сказал он, и Медея прошмыгнула внутрь под его рукой. Палец с перстнем, украшенным рубином, уткнулся мне между ключиц.

— А вас я попрошу объясниться!

Я заметила, что полоска на черном костюме Неоптолема была красной, поэтому он был словно картинка в телевизоре, когда связь вдруг испортилась. Есть такие очень характерные помехи, пускающие сквозь изображение красные нити, и Неоптолем был словно наполнен ими. На его ногах были деревянные башмаки. Выглядели они так же плохо, как, наверное, ощущались.

— Я привела Гектора, — ответила я и попыталась пройти, решив, что в достаточной степени объяснилась. Неоптолем, однако, так не считал.

— Да, — сказал он. — И почему предатель здесь?

— Я могу уйти, — ответил Гектор, но я приложила палец к его губам и сказала:

— Я объясню. На самом деле я придумала это только в лифте. И случайно. То есть, я совершенно не об этом думала. Я не знала, что ты будешь так зол. Но я могу рассказать.

— Мне нравится ход твоих мыслей. Я его не понимаю.

Он впустил внутрь меня, а затем и Гектора. Прежде это была бойлерная, однако она не функционировала в этом качестве уже лет пять. Между пустых, громоздких цистерн сидели люди и лежали люди. Биеннале отличалась от жизни тем, что правил в ней не было. Никаких мест, аплодисментов и необходимых слов. Помещение было чистое, но полумрак, цистерны и трубы придавали ему мрачный, неухоженный вид. На трубах, сходство которых со скелетом страшного несуществующего зверя было для меня очевидным, висели картины. Никакого порядка не было, каждый вешал свое произведение, где хотел. И рисовал каждый то, что хотел. Основной материал, конечно, поставлял Неоптолем. Он отличался невероятной продуктивностью.

Я усадила Медею на ближайшее полотенце, а мы с Гектором облокотились на одну из цистерн. С картины рядом на меня смотрела раскрывшая пасть фотографически реалистичная змея. Казалось, сейчас она вырвется из бумаги и хорошенько вгрызется мне в щеку. Я была уверена, что Неоптолем специально повесил ее на этом уровне. Рядом был большой белый лист, по которому путешествовали точки муравьев, затем полотно, испещренное нервными линиями, похожими на десяток кардиограмм, закативших шумную, разноцветную вечеринку. Были пятна краски, были отвратительные, похожие на гримасы африканских масок, лица. Был лист бумаги с наклеенным на ним полиэтиленом, под которым проглядывало что-то жирное, похожее на вазелин.

Неоптолем и его соратники занимались авангардом в его бесконечно разнообразных формах, они отталкивали и притягивали, и снова отталкивали, это было эмоциональное искусство, искусство поиска. Подчас в нем не было ничего красивого, и, казалось, будто оно теряет свою ценность.

Неоптолем переступил через Ореста, который разлегся прямо в проходе, достал из кармана фонарик, подсветил свое лицо, словно решил рассказать страшную историю, и спросил:

— Кто-нибудь хочет высказаться?

Тесей поднял руку, и Неоптолем направил луч фонарика на него. Я приложила руку к губам, чтобы не засмеяться. Все это было так по-детски, но этого Неоптолем и хотел. Биеннале, может быть, не имела культурной ценности, потому как мы жили в пустую эпоху, уже четыре тысячи лет все было примерно одинаково, и перспективы перемен не открывались, однако было хорошо собраться вместе. Я чувствовала, что мы принадлежим к чему-то единому, очень-очень ценному для каждого здесь. Поэтому, в конце концов, я хотела привести сюда Гектора. Я видела, что люди смотрят на него, хмурятся, но я знала, что они его не выгонят.

Тесей сказал:

— На коробке с хлопьями мишки нарисованы лучше!

— Спасибо! — искреннее сказал Неоптолем.

— Полная бессмыслица, — сказала Артемида и захлопала в ладоши, когда Неоптолем осветил ее лицо.

Гектор прошептал:

— Почему они его ругают, а он радуется?

— Потому что его цель, — ответила я. — Создать анти-искусство. Не-искусство. Полный ноль.

Гектор ничего не ответил.

— Новичок? — спросил Неоптолем. Гектор открыл было рот, но луч фонарика упал на Полиника, питомца Семьсот Пятнадцатой, Принцессы. Полиник подергал пряди своих кудрявых волос, словно бы пытался нащупать что-нибудь, что включит его. Наконец, он сказал, и голос у него был невнятный, с оттяжкой, словно он думал над словом в процессе его произнесения, и одновременно его донимал насморк.

— Ну, я даже не знаю.

Его белая рубашка под фраком придавала ему какой-то призрачный вид.

— Вообще все ужасно, — сказал Полиник, наконец. — Но вот где жирные пятна на ватмане, это прямо совсем плохо. Даже отвратительно. И где размазанные желтые подтеки тоже не очень.

Все зааплодировали, и я тоже.

— Ужасный комментарий! — крикнула Медея. — Я права? Я правильно все поняла?

Я кивнула ей.

— Да, — сказал Неоптолем, поправив очки. — Действительно, комментарий ужасен, и мне это нравится.

Затем посыпались еще замечания, кусок полиэтилена, покрытый вазелином, никому мил не был. Орест запрокинул голову, посмотрев на меня. Я помахала ему рукой. Он прошептал:

— Узнал про этого Полиника, что Семьсот Пятнадцатая сожрала его подругу детства. Может, вам стоит поговорить об этом?

Я увидела, что Орест был чудовищно пьян. Причина пришла ко мне через пару минут, когда кто-то вручил мне бутылку с джином, она явно курсировала здесь не в одиночестве. Мне не нравился вкус алкоголя, и я, обходя Медею, передала бутылку Гектору.

Я решила подобраться к Полинику поближе, и, чтобы сделать это незаметно, я прошлась по бойлерной, не слишком ловко огибая цистерны и людей. Картин было много. Теперь, когда я видела их все, тематика была мне понятна. Неоптолем пытался вызвать отвращение. Змея, целящаяся в лицо зрителю, маленькие насекомые, текстуры и подтеки, беспокойные формы — все было призвано вызвать не то чтобы брезгливость, а именно инстинктивное отторжение.

Я увидела довольно детальную зарисовку мусорной кучи, фистулы с сиянием сукровицы и нитями, словно на холсте был не рисунок, а настоящая рана, невероятно подробную графику стадий потрошения свиньи, гниющий банан, приклеенный к листу бумаги. Что-то вызывало у меня отвращение, что-то не оставляло никаких чувств.

Тема была мне абсолютно ясна, и я знала, каким образом Неоптолем мог бы добиться своей цели. Только вот он никогда не показывал эти картины.