Кембрийский период (Часть 1 — полностью, часть 2 — главы 1–5) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович
Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон — Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый мёртвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи.
— Кинжал не забыла? Ну, соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
— Да, — сказал призрак итальянца, по-русски, — да.
— Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы её откопали?
— У Карела Чапека, — Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
— Богемец? Художник?
— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями — на платье. Красное на чёрном… Почему у эльфов такие острые зубы?
— Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает" — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
— Всё так плохо?
— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но — придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново.
— Я в ней и не училась.
— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после — милости прошу. А до тех пор — извольте учиться у господ попроще.
— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?
Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё — кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся.
Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.
— Успокойся, — сказала Нион, — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще — если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай.
И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала.
— А я её песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.
— Все говорят — молилась, — буркнула Бриана, — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.
— Когда молилась — пела задушевно… — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.
— Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, — Брианна поправила одеяло.
