Тьма сгущается - Тертлдав Гарри Норман (книги TXT) 📗
– Да чтобы я родной дом забыл? – воскликнул Иштван. – Если ты думаешь, что я такой дурак, может, и правда надрать тебе уши?
Чоконаи удрал.
Странно, но родной дом был совершенно таким же, каким запомнился. Поразмыслив, солдат понял, почему – для него этот дом уменьшился уже давно: в младенчестве казался огромным, в юности стал обычным. Таким и остался. И служба в армии никак не повлияла на завершившийся процесс.
Вместо окон в доме Иштвана были бойницы – как в любом другом доме Кунхедьеша. С кухни потянуло изумительным ароматом матушкиного паприкаша, и солдат едва не захлебнулся слюной. Все вокруг казалось маленьким и убогим, а вот запах паприкаша стал еще вкусней. Давненько он не чуял такого сладостного духа. Иштван сглотнул и постучал в дверь.
В доме загомонили, и миг спустя Иштван увидал прямо перед собою свое сгорбившееся и постаревшее подобие.
– Отец!
Родитель Иштвана выронил башмак и дратву.
– Иштван!
При звуке этого имени в доме зашумели еще пуще. Альпри стиснул сына в объятьях.
– Звездами клянусь, служба сделала из тебя мужчину!
– Да ну? – Солдат пожал плечами и переступил порог. – По-моему, я вовсе не изменился.
Альпри изьяснялся тем же горянским говором, что и вся деревня. Иштван сам не знал, отчего это так его изумило.
Все семейство по очереди тискало блудного сына в объятьях, колотило по спине и твердило, как он вырос: матушка, дядьки и тетки, сестры, двоюродные сестры и братья, двоюродный дед с костылем… Кто-то – Иштван в суете не заметил, кто – сунул ему в руки рог, наполненный медом. Солдат разом осушил его. Рог отобрали и сунули другой, тоже полный. Иштван опорожнил и его. До жуткого горлодера, каким пробавлялись в армии, мед не дотягивал, но хмелю в нем было изрядно. После двух рогов солдата прошиб пот, и он разом забыл про горянский говор родственников.
В руках солдата, как по волшебству, очутился третий рог.
– Идем. – Матушка взяла Иштвана под локоть. – Я как раз накрывала к ужину.
– Пускай поболтает с нами, Гизелла, – возразил отец. – Парень только домой вернулся, не успел даже рассказать – надолго ль. Понятное дело, ему захочется узнать, что у нас тут случилось, пока его не было.
– Вообще-то я зверски проголодался – и одни звезды знают, как давно не пробовал настоящего паприкаша, – заметил Иштван.
Гизелла просияла. Альпри явно изумился и обиделся немного, но сделал вид, будто ничего не случилось. Иштван поспешно уселся за стол. Для большого и шумного семейства Альпри события в их долине были важней бушевавшей по всему континенту Дерлавайской войны. Война казалась им призрачной – а Иштвану казалась нереальной сама долина.
На вкус паприкаш оказался таким же чудесным, как и запах, – в точности таким, каким помнился солдату. Иштван повторял это снова и снова, и мать краснела от удовольствия. Но даже с полными ртами родичи – как всегда – рассказывали о погоде, о стадах, о местных скандалах, о несчетных пороках жителей соседней деревни Сомбатей и еще более гнусных делишках едва заслуживающих человеческого имени негодяев из соседней долины. Иштван и хотел бы утихомирить их, но не мог.
Прошло немало времени, наконец двоюродный дедушка Баттьянь спросил:
– Ну как в мире дела, мальчик мой? Не забыли ль звезды твое имя, когда ты был вдалеке от дома?
Это был хороший вопрос. Над столом повисло напряженное молчание – родня Иштвана ждала, что скажет на это солдат. Иштван обвел близких взглядом. Кое-кто из мужчин, как ему было известно, выбирался из долины, но недалеко. Они не видели того, что видел он. Не прошли через то, что выпало на его долю.
– Отвечай деду! – потребовал отец, словно Иштвану было десять лет.
– Да, отец, – промолвил солдат и повернулся к Баттьяню: – Мир больше, чем я мог вообразить, и страшней. Но звезды… звезды светят всему миру, дедушка. В этом я уверен.
– Хорошо сказано! – громыхнул отец, и все закивали. – Очень скоро мы победим в этой войне, и все будет прекрасно.
Все вновь умолкли.
– Конечно, победим, – отозвался Иштван. После чего напился в стельку – родные твердили, что именно так пьют настоящие герои.
Весна в Елгаве приносила с собою обещание лета – не угрозу лета, как это было в пустынной Зувейзе, но определенную убежденность в том, что будет еще жарче. Талсу радовался ясному небу и долгим дням. Некоторые из альгарвейских оккупантов – тоже: климат северного Альгарве мало отличался от елгаванского.
Большинство же рыжеволосых захватчиков потело, кипело и ругалось тем сильней, чем дальше отступала зима. Сердце альгарвейской державы лежало среди вечно промозглых и холодных лесов дальнего юга. Как может кому-то в голову прийти селиться в таких местах – Талсу не мог взять в толк, но многие солдаты Мезенцио тосковали по ледяным дождям. И всякий раз, когда они заходили в мастерскую, чтобы заказать Траку новые мундиры и юбки, юноше приходилось выслушивать их ворчание.
– Если им не нравится наша погода, пускай возвращаются по домам, – заметил как-то за ужином отец и выплюнул косточку от оливки.
Талсу замер, не донеся до рта ложку перловой каши с тертым сыром.
– Здесь им не очень по душе, отец, но уж как им в Ункерланте не нравится!
Он язвительно хмыкнул.
– В Ункерланте мне бы тоже не понравилось, – заметила Аушра, вздрогнув. – Там, должно быть, еще снега лежат, а у нас в Скрунде снега годами не видят.
– Есть разница, – напомнил Талсу. – Если в Ункерлант попадешь ты, солдаты конунга Свеммеля не станут в тебя палить.
– Давайте не будем про Ункерлант, – промолвила мать строже обычного. – В наше время кауниане по доброй воле в Ункерлант не попадают. И не возвращаются.
– Ну, Лайцина, опять ты о грустном, – произнес Траку. – Никто же в точности не знает, много ли правды в тех слухах.
Слова его прозвучали неубедительно, словно старый портной сам не очень им верил.
– Газеты твердят, что все это ложь, – заметил Талсу, – но то, что в последнее время пишут в газетах, – вранье, потому что рыжики не позволяют говорить правду. Если лжец называет что-то враньем, может, на самом деле это правда?
– Ну, в газетах пишут, что весь народ обожает короля Майнардо, а это уж точно неправда, – отозвалась Аушра. – Прочтешь такое – и больше ни единому печатному слову не поверишь. – Она поднялась из-за стола. – Я пойду, можно?
– Можно, – разрешила Лайцина. – А доедать не будешь? – Она указала на полупустую тарелку дочери.
– Нет, я сыта, – ответила Аушра. – Поставь лучше в упокойник, я завтра за обедом дожую.
– Я уберу, – вызвался Талсу, тоже вставая.
Тарелка юноши была вылизана дочиста; остались только косточки от маслин да сырная корочка. Он и за Аушрой мог бы кашу доесть, но это было бы, пожалуй, лишнее.
– Спасибо, – ответила Лайцина и, обращаясь к мужу, добавила вполголоса: – А он очень вырос.
– Это все армия, – так же негромко отозвался отец.
Елгаванской армии Траку доверял куда больше, чем сын, – без сомнения, потому, что никогда не служил. Талсу же был убежден, что и без сержантской ругани научился бы убирать за собой. Подхватив тарелку Аушры, он направился на кухню, где у двери в кладовку стоял ящик-упокойник.
Чары, наложенные на ящик, в эпоху Каунианской империи считались боевыми. Имперская армия с большим успехом применяла против врагов цепенящее заклятие, пока те не изобрели защитные меры. Затем на протяжении тысячи лет чары оставались лишь курьезом для волшебников… пока, с наступлением эры систематической магии, не обнаружилось, что действуют они, катастрофически замедляя жизненные процессы. После этого заклятие начали применять вновь – не только для сохранения продуктов, но и в медицине.
Как только Талсу отодвинул засов и снял с упокойника крышку, чары перестали действовать. Продукты, которые мать сложила внутрь, начали портиться с обычной скоростью. Юноша поставил полупустую миску с перловкой поверх связки сосисок и положил крышку на место, отчего заклятие вновь заработало. Талсу уже прилаживал защелку на место, когда услышал голос Лайцины:
