Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ) - Смирнов Владимир (прочитать книгу .TXT) 📗

— Присмотрюсь, мамка, присмотрюсь. Куда она запропастилась? Позови её, пусть эля принесёт. Чёрного. А я присмотрюсь.

— Улька! Улада! — мамка закричала так, что девушка чуть не выронила поднос с кувшином. — Где тебя носит?

Девушка коленом толкнула дверь, улыбнулась рассмеявшемуся Четвертаку, мельком глянула на ключницу. Четвертак рассмеялся:

— Ну и кто её гоняет, как робёнка, а? Иди-иди сюда, не бойся, поставь ко мне поближе. — Князь принял поднос, погладил Ульку по голове. — Какие волосы, прямо пшеница. До пояса!

— До пояса, — вклинилась ключница с такой гордостью, будто сама их выращивала.

— Эль меттлерштадский, да, деточка? Чёрный?

— Чёрный, князь. — Улька боялась разреветься, дрожала как осиновый лист, улыбалась через силу.

— Хорошо-хорошо, иди, отдыхай. Мамка, небось, тебя загоняла совсем, да?

— Ничего.

— Иди-иди.

Улада вышла из трапезной, не помня себя спустилась во двор, быстро схватила корзинку. Выйти из терема без разрешения мамки — за это можно поплатиться и напёрстком по макушке. Но, если идёшь на рынок, обычно никто не спрашивает. Куда, Улька? Куда теперь? Бабье лето вот-вот закончится, начнётся промозглая осень. А зимовать где? И когда он уже придёт? Что он там думает? Так просто его ждать?!

Зашвырнув корзинку в кусты, Улька бросилась к городским воротам.

***

До полуночи мамка-ключница с отцом стучали в дверь угольного сарая, просили выйти. Потом, отец решил вышибить тяжёлую дубовую дверь, и даже пошёл было за топором, но Улька пригрозила, что разлила масло и всё подожжёт. Пришлось сдаться. Дежурили по очереди: до вторых петухов — мамка, до третьих — отец. Улька не спала. В сарае нет ничего режущего, пришлось выкручиваться. К заре так устала, что забылась беспокойным сном. Петух разбудил, зараза. Не проснулась — очнулась. Огляделась, не помня себя, пригладила волосы, вспомнила.

— Открой, доченька, — папка, пытающийся блеять тонкоголосым козликом чуть не рассмешил. Еле-еле сдержалась, но ключница, скрипевшая своим голосом, словно воротом от ручной мельницы, разъярила не меньше Четвертака, заглядывающегося на её волосы.

Волосы! Ах, какие красивые, длинные волосы! Будут тебе волосы, гадёныш. Нет. Гадёныще.

— Не пойду за Четвертака! — уже по привычке крикнула. За ночь накричалась, охрипла.

— Не пойдёшь, не пойдёшь — милая, — успокаивал отец, — открой, доченька.

Не сдавайся, Улька.

— Пусть мамка скажет, что не пойду!

— Мамка скажет, обязательно скажет, милая, открой только дверь.

— Нет, пусть сначала скажет!

— Да куда ему, Улечка, — прокашлявшись, хрипнула ключница. — Он же на Милане женится!

— А чего ему меня сватала? Я всё слышала! И сейчас не пойду и через год тоже не пойду!

Долгое молчание заставило Ульку победно сжать кулаки. Задумались!

— Выходи, Улечка, я согласная.

— Отойдите, я открываю.

Грязная, испачканая углём, с победной улыбкой Улька вышла из сарая. Мамка сначала не поняла, а потом схватила себя за голову, упала на колени, доползла до девочки, начала перебирать её волосы и запричитала что есть силы:

— Ой, дурёха! Ой, что же ты наделала! Волосы, волосы спутала! Узелок к узелку, узелок к узелочку, узелок на узелке! Да дёгтем всё перемазала! Да что же это такое! Всё же резать! Под корешки, милая, как же это? Они же — твоё главное богатство!

Улька зло схватила себя за едва наметившиеся груди:

— Вот моё главное богатство! Отдадите Четвертаку — и их отрежу и пирогов ему напеку! Ясно?!

— Ой, дурочка-дурёха. Тебя теперь и золотарь не возьмёт! Что же делать-то, а, что же делать-то?

Улька не мешала ключнице перебирать спутанные волосы, пусть убедится: за ночь тонкие пряди так узелками перевязала да дёгтем вымазывала, что никто теперь не распутает!

Всё обрезали, подчистую. Четвертак как увидел, расхохотался в голос — вот так невеста, молью битая! Милана, даром что подруга, тоже смеялась, дурочкой называла. Как же — сам князь заглядывался, а она вишь какая! Не видать теперь Четвертака, как пить, не видать. А Улька вспоминала его взгляд и сомневалась — с интересом он смотрел, не с брезгливостью.

Словно на зайца хитрого, которого охотнику поймать — особая гордость и почёт великий.

Доннер

— Задумался?

Милана, легонько коснулась указательным пальчиком носа Мечислава. Захотелось мурлыкнуть в ответ.

— Мр-р.

Мечислав скинул с живота её ногу. Девушка и не подумала обидеться. Прижалась сильнее, горячим соском оставив отпечаток на левой груди князя.

— Ну, подумаешь, ждала? Десять лет ждала. Молодец. Хочешь второй женой её взять? Улька — красивая.

— Да как же её взять, ей годов — то?

— Четырнадцать! Её Четвертак для себя растил, сбежала. Говорила, тебя дождётся!

— Все знали, а Четвертак не знал?

— Почему, не знал. Знал да смеялся. Когда она со своими волосами такое сотворила, говорил, отрастут, там и посмотрим. А тут ты. Хитрюга, как специально подгадала.

— Тогда, почему — второй?

— Хитрая — не умная. Была бы поумнее, стала бы первой! — засмеялась Милана, прижавшись ещё сильнее.

Мечислав отстранился со смехом, игриво оттолкнул, взялся за валявшуюся на полу рубаху:

— Ну, всё, всё. День только начался. Дел — непочатый край. Потом. Всё — потом.

— Какие ж у князя дела? Девки, да охота, да — на девок охота.

Витязь высунул голову из прорези рубахи, усмехнулся:

— Много ты в княжьих делах понимаешь.

— Чего там понимать? Наше дело простое, — девушка поднялась на кровати, начала пальцами приводить каштановые волосы в порядок, распутывать, скручивать да завязывать на затылке тугим узлом. Груди при этом поднялись, став похожими на два сдобных каравая. — Мы — добыча, а уж тебе, победителю, выбирать.

Мечислав, затягивая пояс, ухмыльнулся, посмотрел на добычу, покачал головой:

— Дура ты, Миланушка. Боярская правнучка, да всё одно — дура.

— Дура-дура, князьюшка, — девушка не моргнула глазом. — Как до тебя добралась, так сразу и обдурелась. До сих пор не отойду.

Мечислав рассмеялся:

— Вот, шельма. Ладно, пора мне. Тихомир с утра охоту готовит, всех бояр созвали.

— Я же говорю — девки, да охота. — Девушка надела сарафан, поджала ноги на кровати, начала расправлять юбку.

— Не только охота, Миланушка, не только. Воины мои по дому истосковались. Не все, конечно, кто решит остаться — надо пристроить к хозяйству. А какой из меня хозяин…

Князь рубанул рукой.

— В общем, решили мы с Твердом, что я при нём воеводой буду, а уж он — городским князем.

— Как? — девушка непонимающе склонила голову, застыла. — Ты — воеводой? А как же Тихомир?

— Тихомир собирается домой возвращаться, к своей школе. Он, небось и уехал уже.

— А почему — не ты князем?

— Не моё это, Миланушка. Сеча — да, в ней мне мало равных, но на хозяйстве лучше пусть братец.

Мечислав подошёл к кровати, обнял за плечи, поцеловал оцепеневшую девушку в лоб.

— Что с тобой?

— Что?

— Побледнела будто. Как покойница.

— А, ничего. Ничего, ступай.

Мечислав направился к двери, взялся за ручку, оглянулся.

— Завтра вечером жди, раньше не вернёмся, точно.

— Хорошо, милый. А…

— Что?

— Нет… ничего. Иди.

Дверь закрылась, девушка встала, оправила сарафан, пошатываясь, подошла к окну. При князе ещё держалась, а сейчас снова внизу живота заболело, тошнота подошла к горлу. Дождалась, пока князь выйдет во двор, оглянется на окошко задней комнаты. Помахала рукой, улыбнулась, задумчиво закусила ноготь большого пальца.

Может быть, всё-таки передумает? Власть же, не мухомор какой, что пнуть — святое дело.

***

— Значит, ты вернул обычай отца? — Двубор задумчиво посмотрел вдаль. Его конь, было, начал лениться, приотстал, пришлось пришпорить.

Змеев сотник с князем приближались к лесу, кони берегли последние сотни шагов поля, не спешили. Будто знали: сейчас погонят по чащобе, где сухие ветки норовят попасть под ноги, живые хлещут по бокам.