Из цикла рассказов «Там, где будет мой дом» - Раткевич Элеонора Генриховна (книги онлайн полные версии .TXT) 📗
— Ну уж нет, — посмеиваясь, возразил Шекких.
— Лес кругом не твой, — урезонивал Айхнел.
— Это еще как сказать, — ответил Шекких.
— И скамейки не твои!
— Это еще как сказать, — повторил Шекких.
— Откуда ты знаешь, можно ли здесь рубить? — тщетно взывал к здравому смыслу Айхнел. — А если тебя местные поймают?
— А пускай, — покладисто согласился Шекких. — Пусть себе ловят. Их право.
Больше ни слова не примолвил. Айхнел тоже смолчал. А если бы что и сказал, Шекких бы его не услышал. Он словно оглох. Топор весело вычерчивала воздухе сверкающую дугу, в два-три замаха крушил подопревшие столбики скамеек, раскалывал изгаженные сидения — щепа так и летела во все стороны, словно стайка перепуганных воробьев порхнула… вот-вот защебечет! Только щепа не воробей, далеко не улетит — взмыв ненадолго вверх, щепки тихо опускались на густой теплый мох. Тихо так, неслышно устраивались щепки посреди мха, будто боялись помешать делу или иначе как потревожить. Напрасные опасения: Шеккиха сейчас ничто не могло бы потревожить. Он даже собственного топора не слышал. Косая дуга выблескивала, ниспадала и ударялась о дерево беззвучно, как солнечный луч. Ни звука, ни шороха. Тишина такая — хоть песню пой. И в голове у Шеккиха впервые со дня злополучной вылазки в замок черного мага тоже тишина нерушимая. Ни один звук не колотится болью в темя, ни один крик не перехватывает голову давящим обручем. Нет ни стука, ни треска — только острый солнечный свет срывается с лезвия топора и мерцающим облаком окутывает обух, мягчает мало-помалу и истаивает. И до того Шеккиху от этого сверкания на душе весело, словно и не было никогда никакой войны.
Шеккиху сызмала любая работа сердце веселила, самому ли за нее браться или на мастера за делом поглядеть. Едва только на ногах утвердился, спозаранку из дому утягивался — нипочем назад не загонишь. Бывало, у гончара в уголке засядет и все любуется. Вот была глина, просто глина, и ничего больше. Ни дурного про нее не скажешь, ни доброго. И в руки ее мастер глиной берет, и на круг гончарный глиной кладет, а потом тянет, прихлопывает, оглаживает — ну только что глина была, а мастер из нее миску выкружил… было одно, а стало другое, и никак этому чуду не надивиться досыта. Была у бабушки нитка, а сделался холст — и ведь незаметно поначалу прибавляется, вроде ничем-ничего, а потом смотришь… и правда холст растет себе понемногу. Была доска, а стала лавка — и когда успела? Шекких не только разиня рот глазел, но и подсобить рвался: до смерти ему хотелось посодействовать преображению. Щепу за плотником убирать, глину для гончара мыть и замешивать… за счастье почитал, если отец разрешал ему в кои веки за топор подержаться. Знахарь деревенский говаривал, что такому смышленому мальчонке прямая дорога в маги, а Шекких знай отсмеивался в ответ. Да кому она нужна, эта магия, если и без нее на свете все превратимо и все преображаемо, стоит только руки приложить? Берись за дело и сотворяй что душе угодно без всяких там заклинаний. Позднее Шекких признал, что был не вовсе прав, но магии все же особой приверженности не оказывал: слишком влекла его магия любого делания. Оттого он и с плотниками бродить повадился… эх, когда бы не война, он бы и не то еще умел! Каких только ремесел он своими руками не перепробовал в довоенные годы отрочества… и плотничал, и горшки лепил, и лодки, случалось, делывал, и даже пуговки перламутровые из раковин насекал. За годы войны только стряпать да кузнечить выучился, а прочее и раньше знал. И всякий раз, когда под его руками свершалось таинство превращения досок в забор или глины в кувшин, он испытывал непонятное смущение и жаркий внутренний трепет, словно самая красивая девчонка в деревне поцеловала его украдкой и убежала, а он стоит дурак-дураком и ничего понять не может, и только сердце колотится неуемно да щеки горят. Став постарше, он пообвыкся немного, но все же не вполне. Да и можно ли настолько привыкнуть к чуду, чтобы не замечать его? Можно ли забыть, что ты сотворяешь его ежеденно? От любого делания на душе у Шеккиха становилось светло и просторно. Зато и всякий упадок, разрушение, гниение заставляли его нестерпимо страдать. Дались же ему скамейки эти трухлявые — а ведь он из-за них света не взвидел! Ну да ничего, ничего… скоро от них и памяти не останется… уже скоро… вот только еще это сидение неподатливое расколоть… и можно пот со лба утереть.
— Герой, — ехидно звякнул Айхнел. — Что еще надумал?
— Ополоснуться, — невозмутимо ответствовал Шекких, озираясь по сторонам. — Наверняка поблизости ручеек должен быть. По прежнему времени я бы мигом услышал, с какой стороны журчит.
— Справа, — холодно сообщил Айхнел.
Он явно собирался еще что-то сказать, но Шекких мигом сорвался с места и убежал в поисках ручья.
— Будь я человеком, — горестно вздохнул Айхнел ему вослед, — я бы головой покачал.
Вскорости Шекких вернулся, умытый до блеска и повеселевший.
— Одевайся и пойдем отсюда, — приветствовал его заждавшийся Айхнел. — И так вон сколько времени потратили…
— И еще потратим, — жизнерадостно заявил Шекких.
Айхнел от изумления дар речи потерял — тоже, если вдуматься, чудо не последнего разбору. Но Шеккиху некогда было задумываться. Он быстро расчистил на старом месте кострище, сноровисто натаскал щепы, приспустился рядом на одно колено, высек огонь и вздул костер.
— Ты чего… зачем… зачем, слышишь? — вновь забеспокоился Айхнел.
— До последней щепочки, — пробормотал Шекких. — Чтобы и духу от них не осталось…
Он и впрямь собрал все обломки до последней щепочки, зорко всматриваясь в траву — не проглядел ли? И подкладывал их в костер по одной, безостановочно обходя огонь по кругу, словно при погребении.
— Перестань! — возопил Айхнел. — Рябь от тебя идет.
— Так надо, — сквозь зубы ответил Шекких, не останавливаясь.
Он совершал свой размеренный обход, пока последняя щепка не сгорела в огне. Когда над кострищем закурился седой дымок, Шекких вновь встал на колени и принялся дуть на подернутые пеплом угли к вящему отчаянию Айхнела: совсем парень рехнулся — впору гасить костер, а он заново пламя вздувает! По углям зазмеились золотые извилистые дорожки, растеклись, сомкнулись, уголья закраснелись… Шекких дул не разгибаясь, пока последний уголек не рассыпался золой. Тогда Шекких трижды поклонился земно, встал и отряхнул колени.
— Натешился? — безнадежно спросил Айхнел. — Теперь можно идти?
— Еще нет, — весело скалясь, ответил Шекких. — Да ты и сам знаешь. Ты ведь прав был давеча, когда сказал… хотя и не совсем.
— Что я еще такого сказал? — обреченно застонал Айхнел.
— Что иду я не домой, — понурив на мгновение голову, произнес Шекких. — Зря я с тобой спорил. Никого у меня в родных местах не осталось, и не туда я шел.
— Конечно, не туда, — подхватил Айхнел, мигом обретая былую самоуверенность. — Я всегда прав.
— Не совсем, — улыбнулся Шекких.
— Почему? — высокомерно звякнул Айхнел.
— Потому что на самом деле я все-таки шел домой, — ответил Шекких. — Только не понимал этого. Я шел не туда, где раньше был мой дом, а туда, где он будет.
— Вот оно как… — ненадолго смутился Айхнел. — Тогда ладно. Орудуй.
— Будто я у тебя дозволения спрашивал, — ухмыльнулся Шекких и снова взялся за топор.
С войны невозможно вернуться назад. Но можно прийти куда-нибудь еще.
Больше Айхнел не вмешивался. Один только раз он не удержался от язвительного замечания — это когда Шекких уволок и с какой-то злой радостью выстирал в ручье свою совсем еще чистую рубаху… ну, да такое кого хочешь проймет! А больше Айхнел ничего и не сказал, только взирал молча, как Шекких орудует топором, отсекая с бревен остатки сучьев, как окапывает новые столбики — нет, не столбики, столбищи! — как наводит сидения… Не быстрое дело с отвычки одним топором управляться — Айхнел попервоначалу глазел не отрываясь, а потом заскучал. Только и перемолвиться словом-другим, покуда Шекких отдыхает. Пока работу закончит да пока по новой костерок разведет и весь мусор спалит, и не подступись к нему.
