Силой и властью (СИ) - Ларионов Влад (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
- Да, правда, я уже заплатил и продавать мальчика не буду. Сам посуди, магистр: тринадцать полновесных талари золотом - за такого кроху цена грабительская. Стал бы я платить, если бы малыш не был мне нужен? Иметь у себя такого я всю жизнь мечтал... О боги. - Он всплеснул руками, словно дурной актер-кривляка в пестрых тряпках, что выступает перед простодушными зеваками. Растрогать, что ли, собрался? - Да зачем мне тебя обманывать! Слаб человек, вот и у меня есть свои, с позволения сказать, слабости: вкусно покушать люблю, вина дорогого испить, куцитру в охотку... И мальчик этот. Но ты зря за него волнуешься: у меня будет жить так, как не всякий принц живет, все самое лучшее получит. Нет, не продается.
Ягодка зло глянул на фариса, оскалился и даже рыкнул. Потом еще ближе придвинулся к невольнику, накрыл его руку второй ладонью. Мальчик совсем притих, затаился. Близость хранителя радовала его, но и пугала тоже - он боялся поверить и обмануться: смотрел, слушал, улыбался, но не верил.
- Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу. И отец. Ты не смотри, что он такой суровый. Он тоже будет тебя любить. И мама... как тебя зовут? Меня - Ягодкой, а тебя?
Мальчик, конечно, ничего не понял, тогда Ягодка тихонько потянул на себя сцепленные руки и прижал ладошку малыша тыльной стороной к своей груди.
- Я - Ягодка, - выговорил он на ломаном орбинском. Потом точно так же прижал свою руку к груди мальчика. - Ты?
- Адалан... - чуть слышно выдохнул малыш.
- Аада-лаан... Лаан, - медленно повторил Ягодка, словно перекатывая на языке, стараясь распробовать, понять. - Лаан-ши... - и снова перешел на шелестяще-воркующий даахири, орбинский был для него еще очень трудным. - Я буду звать тебя Лаан-ши, это цветок такой, в месяц журавля цветет. У тебя волосы золотые, мягкие, как цветы Лаан-ши.
Маленький раб протянул своему хаа-сар вторую руку.
Фарисанский купец глаз не сводил с мальчиков - зарождающаяся дружба этих двоих так глубоко трогала его, что Рахун сначала даже не поверил в столь чистые чувства у этого любителя роскоши и распутства. Все же люди - удивительные, невероятные существа.
- Этот ребенок - настоящее сокровище. - Торговец-фарис чуть не слезы утирал. - Я его не продам.
Добрый, значит... ну а раз добрый, так слушай о своем приобретении всю правду, подумал Рахун.
- Был сокровищем, пока не сломали. - Он в упор посмотрел на торговца. - Орбинит старшей крови... всегда хотел такого, говоришь? Но ты его не получишь: жизнь для таких как он, - ничто, если уязвлена гордость, если нет свободы, достоинства, если в ноздре серьга. Мне не веришь - приятеля своего спроси. Пусть скажет, почему он на самом деле здесь и зачем привез тебе ребенка.
Фарис оглянулся на приятеля, но тот лишь хохотнул и плечами пожал, все, мол, рассказал уже, не знаю, что еще добавить, и отвернулся. Красиво держался, нечего сказать, только сердце колотилось так, что, казалось, грудь разорвет, да пальцы в лавку вцепились до белизны костяшек. Сбежать бы ему отсюда... да кто же позволит? Рахун тоже усмехнулся, не весело - горько, безнадежно - и опять заговорил с хозяином раба.
- Ты не сможешь насладиться им, не успеешь - мальчик умрет раньше, он уже умирает. Золотая красота его - только хрупкая скорлупка, а под ней бушует пламя, неугасимое пламя бездны беззакония, дар Маари. Это пламя сожрет мгновенно и его, и тебя, если только попробуешь взять силой. Не губи зря, уступи. Любовь моего сына - последняя надежда этого ребенка. Только Ягодка способен помочь ему выжить, вырасти, вернуть себя утраченного.
Фарис явно ожидал долгого и упорного торга. Наверное, решил не поддаваться никаким искушениям - не продавать, стоять насмерть. Он никак не думал, что Рахун сразу выложит всю правду, не умалчивая ни о своих опасениях, ни о его пороках. Привыкший хитрить, лгать и выгадывать, он не мог понять, что даахи ложь неведома, чувствующие малейшее колебание души хранители просто не видят в ней смысла. Однако он и тут быстро нашелся:
- Ну, умрет он или нет - этого ты, хоть и магистр, наверняка знать не можешь. Маг? Что ж, пусть так, магам я его тоже не продам, а в Тироне законы блюдут. И, потом, кто тебе сказал, что я мальчишку непременно в постель потащу? Не захочет - неволить не стану, но, поверь мне, любить я тоже умею, и понимать, и дарить счастье - еще никто не называл меня жестоким или грубым. Да если и не любить, если просто смотреть на него - это тоже дорогого стоит. Мне, знаешь ли, нравится на красоту смотреть.
- Смотреть, говоришь...
Рахун в сомнении опустил глаза. Та вещь, о которой он подумал, была дорога ему - брачный дар Хафисы, матери Ягодки, сделанный по ее собственной задумке: "Может, ты в жены и не меня выберешь, но этой ночи я тебе забыть не позволю, и ребенка от тебя все равно рожу". С той ночи Рахун и не снимал его, вот уже более восьми лет... ну да ничего. Жена поймет - сын дороже украшения. И это человеческое дитя - тоже.
- Тогда на вот, посмотри. - Он расстегнул один из своих браслетов и протянул купцу. - Такого ты точно нигде не увидишь. Тринадцать талари ему - не цена.
Фарис разложил браслет на ладони, присмотрелся, да так и рот раскрыл. Конечно, в Мьярне, где трудятся лучшие мастера и торгуют купцы со всего мира, украшением никого не удивишь. Но брачные украшения даахи - совсем другое дело. Хранители не ценят богатства, только мастерство и красоту, только вложенную в изделие душу. Браслет был очень дорогим. Золото, серебро, россыпь мелких бриллиантов и изумрудов, и мастерство ювелира просто поражало, но не это заставило купца дрогнуть: по всей длине были изображены лесные травы и маленькие, но детально-точные рельефные фигурки крылатых юношей и девушек. Боги милостивые! Да по этому браслету можно было таинства плотской любви изучать! Кто бы мог подумать, что эти оборотни - такие затейники! Вздохнув пару раз, фарис все-таки нашел в себе силы вернуться к деловому тону.
- Сколько стоит твой браслет? - спросил он, но Рахун покачал головой:
- Торга не будет. Мне - мальчик, тебе - браслет.
Фарис еще раз посмотрел на маленького орбинита. Отдать крошку - проститься с мечтой... но кто знает, может, этот оборотень прав, и он умрет? Ведь понадобилось же Нарайну зачем-то от мальчика избавиться... А с даахи куда дешевле не ссориться, рабство они и так не жалуют.
- Эх, магистр, разбил ты мое сердце, - тяжело вздохнул он. - Ладно, забирай малыша. Что я могу, раз они с твоим сынишкой, как сизарь с горлицей, не разлучать же?
Рахун удовлетворенно кивнул, первым делом вынул сережку из носа маленького раба и потянулся за его рубашкой, но Ягодка перехватил руку:
- Нет, не так. Освободи его по-настоящему, - сказал он.
- Ты уверен? - Рахун с сомнением посмотрел на сына. - Сейчас? Здесь?
- Здесь и сейчас! - В глазах Ягодки была мольба. - Ты же хааши, ты умеешь. Люди - создания Маари. Он - человек, он не может так жить!
Выпустить на волю дар малыша прямо в зале постоялого двора, среди толпы людей, которые сейчас еще и под руку от любопытства полезут, было сложно и опасно - Рахун боялся не справиться, не удержать. Но если этого требовал хаа-сар, значит, и в самом деле по-другому нельзя, оставалось только подчиниться. Хаа-сар, даже если ему семь, знает лучше, а он, как отец и как хааши, должен верить и помогать.
Рахун неохотно согласился и отодвинул сына в сторону.
- Ладно. Отдай его мне. А ты, - резко приказал подавальщице, - вели воду нести, ведрами, сколько найдется, огонь тушить.
Потом постарался отвлечься, забыть обо всем, кроме дела, поднял малыша на ноги, поставил на стол. Мальчик сам стоять не смог, зашатался, хватаясь ручонками за что попало. Подернутые пьяным туманом глаза округлились от страха и недоумения.
- Смотри на меня, Лаан-ши, не бойся. Лаан-ши - Одуванчик... хорошее имя.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
