Змея - Сапковский Анджей (читать книги регистрация txt) 📗
— Не было тебя с нами, — сказал отвернувшийся Валун. — Не было тебя с нами, Паша.
— Валентин? Что случилось? Что с тобой?
— Не было тебя с нами в том бэтээре. Если б ты был, может ты бы почувствовал. Смог предвидеть эти итальянки. Но не было тебя.
Дым из транспортера заслонил вид, въелся в глаза, они наполнились слезами.
Призрак исчез. А Леварт вздрогнул, затрясся, неожиданно почувствовав на щеке прикосновение руки. Женской руки.
— Вика?
* * *
Встречаясь с Викой в городе, к определенным вещам следовало привыкнуть. Главным образом ко всевозможным взглядам, которые в зависимости от обстоятельств ей либо дарили, либо на нее бросали. Конечно же, Вика, Виктория Федоровна Кряжева, притягивала взгляды, потому что была красивой девушкой. А все, что в ней не было красивым, было симпатичным. То есть получалось то же самое. К тому же Вика работала в «Интуристе», одевалась по-модному и по-западному. Леварт никогда не был уверен, удивляют ли того, кто пялится на Вику, ее ноги или итальянские туфельки. Яростно завидуют ее фигуре или короткой курточке «Леви Страус». Или всему одновременно. Он уже привык, и это его не заботило.
— Ты не должен, — повторила Вика, отодвигая чашку. — Ты не должен ехать на эту войну. Я больше скажу: тебе нельзя ехать на эту войну.
— То есть, — он криво усмехнулся, — мне надо отказаться от выполнения приказа? А может, дезертировать? Этого ты хотела бы? К этому меня склоняешь?
— Это плохая война. Война, которую по-глупому начали и которая закончится трагедией. Для нас всех.
— Не так громко, Вика! Я прошу тебя.
— Война, — Вика подняла голову, — настолько непристойно грязная, что тебе даже стыдно о ней громко говорить. Война настолько плоха и непопулярна, что тому, кто говорит о ней громко, закрывают рот, угрожая последствиями.
— Это не так. Постарайся понять. Существует такое понятие, как интернациональный долг. Как ответственность перед союзником…
— Говоришь, как последний лицемер, — прервала она, смешно сморщив веснушчатый нос, что немножко контрастировало с ее серьезными декларациями. — В свое время, я сама слышала, ты не боялся критиковать шестьдесят восьмой год, когда ввели войска в Чехословакию. Как ты тогда говорил? Давайте позволим каждой стране свободно принимать решения. Нельзя принуждать к социализму танками. И не ты ли, случайно, убивался над тем, какие тяжелые последствия имели события шестьдесят восьмого для нашей репутации в мире? А сейчас тебе не больно, что нас называют Империей зла?
— А ты говоришь текстами западных газет. Прочитанных и смятых. Которые получаешь со вторых рук от своих заграничных туристов. Ты поддалась рейгановской пропаганде.
— Не говори мне о том, что кто-то поддается пропаганде, хорошо? Ты со своим интернациональным долгом.
Люди в кафе косились на них.
— Я солдат, — тихо сказал он. — Всегда и везде. Так было угодно судьбе. Армия — моя последняя пристань. Нигде больше не нагрел я себе места, нигде не смог себя реализовать, отовсюду меня выгоняли. Армия — это место, в котором я чувствую себя хорошо, которое мне подходит, которому я гожусь. Сейчас я прапорщик, но после службы… там… У меня есть шанс на продвижение по службе. Стать офицером… Но не это важно. Мне необходимо туда ехать, Вика. Я чувствую, что я должен. Знаю, что я должен.
Она пожала плечами, отвела взгляд. Чтобы тут же посмотреть ему прямо в глаза.
— Скажи так, — попросила она. — Громко, с поднятой головой. Заяви ясно и однозначно: да, я верю, я знаю, я абсолютно убежден, что война, которую моя страна ведет уже два года, — это справедливая война, это не агрессия, это не война доктринеров, людей, которые мою страну и ее граждан ни во что не ставят. Скажи, глядя мне в глаза: я верю, что должен не протестовать против этой войны, а ехать и принимать в ней участие.
Пожилая пара за соседним столиком смотрела на них с открытыми от изумления ртами. Пара за столиком дальше поспешно рассчитывалась и покидала помещение. Через открытую на мгновение дверь в кафе ворвался подвижный и шумный Невский проспект.
— Ну вот, пожалуйста, — сказала Вика, по-прежнему глядя Леварту в глаза. — Приходится жить в стране, в которой люди боятся не только говорить, но даже слушать. Испуганно бегут из кафе, только бы не слышать и не видеть. Невежество — это сила, как у Оруэлла. Ты, хорошо чувствующий себя в армии солдат, считаешь, что это хорошо и правильно? Что ж, получается, что именно так ты и считаешь. Иначе боролся бы против этого. А ты хочешь бороться за это.
— Я должен, — сказал он, — туда ехать. В Афганистан.
Она молчала, глядя в окно. Так длилось долго. Наконец она повернула голову и сказала:
— Жаль, Павел.
Он ответил не сразу.
— Можно позавидовать нашим дедам. Их на войну провожали слезами, иконами и словами утешения.
— Что было, не вернется, — ответила она почти сразу. — Ни прежние времена, ни ресторан «Яръ», [58]ни Александр Сергеевич Пушкин. А ведь жаль. Мне очень жаль, Павел. Это вовсе не звучит как слова утешения, я знаю. Но вместо слез и иконы должно тебе хватить.
* * *
Он рванулся во сне и проснулся. Лежал, моргая, не до конца уверенный это явь или еще сон. Мир, его окружающий, не выглядел слишком реально. Не совсем реальным показался ему также и шум, доносящийся с улицы.
«Мне очень жаль», — сказала она тогда, на Невском, в кафе «Фиалка», вспоминалось ему сквозь сон во сне.
«Мне очень жаль».
«Мне тоже».
* * *
— Я люблю тебя, Вика.
* * *
Сон во сне вдруг лопнул, рассыпался в калейдоскопический узор. И сложился снова. По-другому.
* * *
— Я тоже люблю вас, Эдвард. Я люблю вас, — повторила Шарлотта Эффингем. — И не хочу потерять вас. Там, в этой ужасной варварской Азии… Покоятся кости моего деда… Лежат там где-то среди диких гор и пустынь. В Аббертоне, на фамильном кладбище стоит только надгробие. Плита, под которой нет ничего…
«Это правда, — подумал лейтенант Эдвард Друммонд. — Это правда, ее дед, Реджинальд Эффингем, погиб в Афганистане. В январе 1842-го, в бойне под Гайдамаком, по дороге в Джелалабад, во время этого ужасного отступления из Кабула. Майор Реджинальд Эффингем из 44-го Пехотного полка из Эссекса».
— А теперь вы… — Шарлотта Эффингем широко открыла полные слез глаза. — Я не хочу, боюсь даже думать об этом… Что и вы можете также… Эдвард, пожалуйста, ну не надо ехать.
— Я солдат, мисс Эффингем. Это мой долг. Перед королевой и родиной.
Она молчала, глядя в окно, на многолюдную и оживленную Оксфорд-стрит. Так длилось долго, прежде чем она снова повернула голову.
— Со дня нашей помолвки у вас есть также обязательства и в отношении меня, лейтенант Друммонд.
— Вы не понимаете. Я должен.
— Понимаю, — ответила она. — И мне очень жаль.
* * *
Он рванулся во сне и проснулся. Лежал, не до конца уверенный, это явь или еще сон. Мир, его окружающий, не выглядел чересчур реально. Но был реальным. Реальный, как бушлат и его воротник из искусственного меха, как жесткая ткань маскхалата. Как холодный АКС под рукой. Как храпящие солдаты в дотах и землянках.
Как афганский месяц на звездном небе, странный и неестественно горизонтальный серп, узкий и острый, как клинок ятагана. Как глядящие в небо золотые глаза с вертикальными зрачками.
— Печально, Павел. Мне очень жаль.
— Я люблю тебя.
Он уснул.
* * *
Утром снова пошел к яру. К змее.
* * *
Был полдень, когда он встал, совсем одурманенный от видения. Змея лежала на скале и, наверное, тоже была измученной. Свилась в тугой клубок и, казалось, спит. Леварт поднял АКС. Оружие было невыносимо тяжелым, едва дало оторвать себя от земли. Он зашатался и неуверенно направился в сторону выхода ущелья. Ему удалось сделать не более четырех шагов. Он почувствовал на плече руку. Женскую руку. «Это не конец, — подумал он трезво. — Я все еще нахожусь под ее гипнозом, в трансе. Видение продолжается».
