Дом Для Демиурга. Том первый - Апраксина Татьяна (первая книга .TXT) 📗
— Вы прелестно выглядите, Анна, я вами искренне восхищена. Как вам идет этот цвет, а эта лилия… я завидую вашему вкусу и изяществу! — довольно громко щебетала Мио. Пусть девочка взбодрится, а после такого приема все эти однообразные завитые дурачки будут увиваться вокруг нее до самого вечера, желая сделать герцогине приятное.
Анну герцогиня жалела, как жалела всех женщин, обделенных умом и обаянием. Быть красивой совсем нетрудно, считала золотоволосая герцогиня: нужно просто понять, что сделает тебя такой. Одной идет буйство красок огандского расписного шелка, другой — торжественность тамерской парчи, третьей лучше носить белое и пренебрегать драгоценностями, украшая себя цветами. Сама Мио носила зеленое и золотое, под цвет глаз и волос; и ей, и брату родовые цвета шли необыкновенно… чего не скажешь об Анне, которую синее с серебряным превращало в прежде времени подурневшую молодую вдову.
— Ах, давайте пройдем в мой будуар, милая моя, у меня есть для вас чудесный подарок… — подхватив Анну под руку, Мио утащила ее за занавесь, переступать через которую могли только те, кого приглашала герцогиня.
За подарок сошли серебряные шпильки, украшенные жемчугом. Мио не носила ни того, ни другого, а вот Анне шпильки могли бы пригодиться. Под болтовню герцогиня ненавязчиво посоветовала гостье использовать другие краски для лица, а заодно и объяснила, какие именно.
— Вот эта помада… берите, берите, не обижайте меня отказом!.. я потом пришлю вам своего парфюмера… и эти румяна. Для меня они слишком холодного оттенка, но вам будут в самый раз. И, я думаю, пудру нужно выбрать на тон темнее, нынче в моде все огандское, а тамошние женщины похожи на наших керторок, но подобная смуглость будет уже чересчур, а вот придать такой легкий намек…
Закончив, Мио отступила на шаг и ахнула.
— Да вы же настоящая красавица, Анна! Хорошо, что у нас слишком разные масти, а не то я сгрызла бы себе от ревности все локти, — вполне искренне сказала она, впрочем, зная, что стоящие здесь Кати и Мари уже к завтрашнему утру донесут эту фразу до ушей всей Собры, и заранее с этим соглашаясь. Бедная девочка заслужила подарок. — Посмотрите на себя в зеркало!
— О… благодарю, батюшка будет очень доволен! — ответила агайронская дочка, и Мио вздохнула про себя. Кому что, а Анне — батюшка. Впрочем, интересно, с чего это он велел дочке принарядиться? Не иначе, вспомнил, что девицу Агайрон давно пора выдать замуж.
— Передайте вашему почтенному отцу мой самый низкий поклон, — улыбнулась Мио. — Жаль, что он так занят государственными делами и все время отказывается от визитов.
— Может быть, вы приедете к нам в гости? — робко рассматривая отражение в зеркале, спросила Анна. — Отец был бы очень рад… и я тоже.
— С удовольствием, моя милая Анна! Вы ведь ходите в церковь Святого Окберта Агайрского?
— Да, батюшка покровительствует этой церкви, — вот же дуреха, один батюшка и церкви на уме…
— Там чудесный хор, — заметила Мио. — Я очень ее люблю. Жаль, что от меня далековато, но, если в праздничный день вы будете на литургии, то мы можем встретиться там, а после того — я в вашем полном распоряжении.
— Я очень вам благодарна, герцогиня.
— Зовите меня Мио. Для чего двум молодым девицам все эти титулования?
Мари и Кати только хлопали глазами, запоминая все милости, оказанные девице Агайрон герцогиней Алларэ. Хорошо все же, что Мио не вышла замуж до совершеннолетия и теперь по праву и обычаю Алларэ делила с братом и дом, и титул, и состояние. Анна на год старше, но что у нее есть своего? На все нужно просить разрешения у батюшки — слово-то какое, словно он у них в семье еще и за священника…
В семнадцать лет Мио была искренне уверена, что выйдет замуж только за герцога Гоэллона, а потому отказывалась от любой партии, клятвенно обещая, что, если даже ее будут принуждать, скажет перед алтарем такое громкое "нет!", что семья вовек не отмоется от позора.
— Да хоть кинжал мне к горлу приставьте — ничего, кроме "нет", от меня не услышите, это уж я вам обещаю! — топала ногой девица Алларэ. Разговоры о том, что она останется в старых девах, ее не пугали. — Уж в девах-то я не останусь, не надейтесь, а насчет старой — все такими будем, тетушка, и вы тому лучший пример.
Что ж, Мио заполучила вожделенного герцога, но девичья мечта быстро поблекла. Руи был нежным и галантным, на пару с ним интересно было проказничать, в спальне он был безупречен… но очень скоро Мио поняла, что бурной страсти, обожания и подчинения не дождется никогда. Поначалу это интриговало, и герцогиня надеялась, что сумеет объездить непокорного жеребца; однако ж, не вышло. Впрочем, и он не сумел подчинить ее себе… да и не пытался.
Мысли опять и опять возвращались к теперь уже бывшему любовнику, и Мио настрого приказала себе: забыть. Что прошло, то прошло, нет смысла возвращаться к былому.
— Пойдемте, Анна, я знаю, что вы чудесно поете, а я так давно не пела дуэтом, не было подходящего голоса… — потянула она за руку дурочку, так и стоявшую перед зеркалом.
Фрейлины не отвесили челюсти только потому, что высокие воротники-стойки подпирали их подбородки. Они знали, что герцогиня, хоть и умеет — ненавидит петь, а тем более — дуэтом.
Сумерки — лиловые, с серыми проблесками слез дождя. Не настоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности — дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить — небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор.
Беспечальностью — словно в насмешку, злую насмешку — назван этот замок, но печаль гостит в нем ежедневно и ежеминутно, или один и тот же затянувшийся бесконечный день, перетянутую струну секунды, готовую лопнуть, хлестнув по лицу.
Печаль, и боль, и ярость, и глухая темная тоска, словно стон горы, словно тревожный рев, рвущийся из сомкнутых губ вулкана, запечатанных лавовой пробкой. Еще немного — и губы разойдутся в усмешке, и хлынет из-за них багрово-алый, золотой и пурпурный поток раскаленной лавы, обращающей все в пар и дым.
Ожиданием этого выдоха, усмешки бога, лавы карающего гнева пронизано здесь все — и игра занавеси под призрачным ветром, и трепет пламени на свече, и едва заметный скрип стула.
А за мгновение до того — кажется, было: торжество и сила, и замок вовсе не призрак, а средоточие силы мира, бьющееся сердце, живое и трепетное, и по невидимым артериям растекается до самых краев мощь, животворная субстанция, лишенная и вкуса, и запаха, но такая, что вдохни — и рвется душа из груди прочь, льется с песней, со слезами, с неистовой жаждой бытия и творения; кто хотел создавать — почувствует, что может, есть в ладонях сила воплощать, и станет вязкая аморфная глина живым, дышащим, податливым материалом. Кому — горшком, кому — расписным блюдом, а кому и статуей, да такой, что, увидев, и прикоснуться побоишься: сон не потревожить бы, задремала ведь, а вот-вот проснется…
Было, было, и пульсировала сила, живая кровь, едва удерживаемая артериями, и текла по миру, даря каждому бытие, и возвращалась назад, почти иссякнув, чтобы вновь в самом сердце набраться чуда, и — обратно, к тем, кто ждет глотка этой влаги, имя которой — вдохновение и творение.
Не иссяк колодец, но запечатан был — прочно, не вскрыть, не взломать крышку, и вода под каменной плитой, устав биться в стены, не имея выхода, застоялась, позеленела от гнева и боли, стала горьким ядом.
Прервалась связь между Беспечальностью, сердцем мира, и самим миром, что создателем назван был — Триадой, ибо из трех сомкнутых воедино, связанных неразрывно граней состоял; ибо пришли — чужие. Пришли и завладели миром, что на единый миг — короче взгляда, короче вздоха, кажется — оставлен был создателем; а на самом деле долгие годы, бессчетные поколения прошли, пока странствовал он.
