Каббалист - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
Потом, в ответ на вопрос Галки, Р.М. рассказал, как женился. Мать торопила: вот умру, а внуков не увижу (и не увидела, впрочем). Роман осваивался на новом месте работы, физику твердого тела он помнил очень приблизительно, приходилось наверстывать. За три месяца мать познакомила его с пятью или шестью (точно не вспоминалось) претендентками, и Роман обнаружил странную закономерность. Работая над проблемой ведьм, он легко знакомился с девушками, запросто приводил их в свою компанию (ну, ты ведь помнишь, Галка?), но не воспринимал никого из них, как объект для женитьбы (Рома, я знаю по крайней мере двух, кто пошел бы за тебя, если бы тебе это пришло в голову… — Ты думаешь? — Не думаю, а знаю). А потом, встречаясь с кандидатками, он неожиданно становился косноязычен и не мог произвести благоприятного впечатления. Таня была очередной знакомой, с которой его свели на каком-то киносеансе. Она не задавала дурацких вопросов, была в меру естественна, нравилась ему не больше предшественниц, обычно «линявших» после первого же свидания. С Таней почему-то было легко, и эту легкость общения он принял за любовь. Он никогда не спрашивал у Тани, что чувствовала она, боялся услышать в ответ вовсе не то, что предполагал. Как бы то ни было, он сделал предложение, которое было незамедлительно принято (вот ведь удивительно, Галка, мы до этого ни разу не поцеловались!). В общем, через три месяца он был женатым мужчиной.
На брак свой он пожаловаться не мог. Таня впитала все его привычки, быстро поняла, что может с пренебрежением относиться к его работе в институте, но не дай бог задеть неосторожным словом методику открытий. Постепенно она приучила Романа к мысли, что без ее помощи ему не справиться с многочисленными карточками и тетрадками.
Мать умерла, а потом случилось несчастье, и Таня долго болела, а, поправившись, больше не пошла работать. В конце концов, если Роман не мог изменить своему призванию, то и Таня не могла изменить своему. Она принадлежала к довольно редкой категории женщин, для которых домашняя работа — призвание и счастье.
А теория открытий… Это долгая история (Ты действительно умеешь предсказывать открытия? — Умею, Галя, хотя далеко не всегда, и, если не получается, пишу фантастический рассказ). Не то, чтобы теорию не признавали. Ни с ней, ни с автором предпочитали не связываться. Когда приводишь пример предсказания открытия, даже фундаментального, как, например, открытие радиоактивности, оппонент отвечает, что «post factum» рассуждать легко, а вы предскажите то, чего еще нет. А вот, говорю, предсказал столько-то лет назад. И видите — сделано именно это открытие. Впечатляет? Нет, — говорят, — не впечатляет. Это — те, от кого что-то зависит в науке. А любителей-энтузиастов много. Слава богу, хоть книжки выходят. Нет, издатели тоже не революционеры, но на десяток скептиков находится один, который думает: «Если даже все это чушь, почему бы не напечатать? Написано интересно, аргументация оригинальна. Вот две рецензии, одна разгромная, другая либеральная. Кому дать на третью? Вот доктор Н.Науковед, утверждает, что любит даже сомнительные идеи, если они непротиворечивы. Автор, кстати, упоминает его в тексте довольно лестно. Пусть даст рецензию.» Так и выходил книга. У меня их две по методике открытий. И обе — не в академических издательствах.
На кухне стало жарко, все форсунки горели, Р.М. стоял, прислонившись к дверному косяку, чтобы не мешать Галке, говорил тихо, ей то и дело приходилось переспрашивать. Наконец, испытание жаром кончилось, и Галка потащила его за рукав в комнату, усадила на диван и присела рядом, руки сложила на коленях.
— Галя, — сказал Р.М., — лучше ты мне расскажи…
— Хорошо, — Галка вздохнула. — Сначала о Наденьке.
— Галя…
— Ничего, Рома, я уже… Не знаю, что наговорил тебе следователь. Они решили, что Наденька… ненормальная. Она ведь с малых лет часто задумывалась. Сидит, смотрит в одну точку, слушает что-то и даже пробует потрогать… Будто какая-то преграда в воздухе. Или наоборот, смотрю, она пытается руку просунуть в стену, будто это воздух. И так — минуту или пять… А потом все нормально. Я спрашиваю: «Доченька, что с тобой?» — «Ничего, мама, задумалась.» — «О чем, родная?» — «Не помню…» Будто сон, а когда просыпаешься, все забываешь. Случалось это не так уж часто, ну, раз или два в месяц. Леня… Это мой муж… Он говорил: девочку нужно показать. Может, у нее с головой… А Наденька была нормальным ребенком. Абсолютно нормальным, кроме этих пяти минут. Может, я все-таки сделала ошибку, и нужно было… Нет, не нужно было, Рома. Они бы поставили все с ног на голову. Я потом насмотрелась на психиатров… Они бы Наденьку гораздо раньше… Я ведь и тогда, и потом все понимала лучше врачей. Я всегда помнила твои вопросы. Меня только удивляло… Ты искал ведьму во мне, и я оказалась дура-дурой, а дочка… Я чего боялась? Ведьмы, о которых ты рассказывал, действительно доводили себя почти до сумасшествия, потому что ничего в себе не понимали. Но ведь этого-то я уж совсем никому сказать не могла. Лет восемь Наденьке было, когда она научилась запоминать кое-что из того, что видела или слышала. Сначала пыталась рассказывать мне. Вместо того, чтобы просто слушать, я испугалась. Я тогда первый раз испугалась, Рома. Потому что рассказы Наденьки были такими… ну… без смысла, какие-то картины, которые невозможно понять — кто-то что-то куда-то где-то. Обрывки. Однажды я оборвала ее и сказала: незачем тебе это запоминать, отвлекись. Спорт там, все, что угодно, только не сосредотачивайся на этом, и все пройдет. Спугнула. Она никогда больше мне ничего не рассказывала. Никогда. Любила меня безумно. Когда Леня от нас ушел, мы вообще стали неразлучны. Я все о ней знала. Кроме одного. Я даже не знала, когда с ней это случается, потому что лет в десять Наденька научилась вызывать в себе это сама. Когда захочет. Тогда она и рисовать начала. Ты видел рисунки. Их было гораздо больше. Сотни, может, тысяча… Не знаю, где они. Что-то Наденька с ними сделала. Только одна папка и осталась, на которой написано твое имя.
— Но откуда…
— Ты? Наденька читала все твои рассказы. И знала о тестах. Однажды я ей все рассказала. Не знаю, почему. Сначала мне казалось — чтобы она поняла сама себя. Думала, это сблизит нас, она станет более открытой. А она…
— Что?
— Наоборот. Она даже рисунки стала прятать. Это был ее мир, и мне там нечего было делать. А картину с глазами вдруг повесила в спальне, чтобы всегда ее видеть. Ты ведь тоже заметил… Что это, Рома?
Р.М. промолчал.
— А потом началось в школе. Ну, мы с Наденькой поссоримся-помиримся, а в школе… С ней ведь это и на уроках случалось. Все думали, что она… колется, представляешь? Однажды, это было в восьмом классе, им делали какие-то прививки, и школьный врач очень внимательно разглядывала Наденькины руки, смотрела вены, и это при всех девочках, Наденька вырвала руку и убежала, а потом плакала. Я пошла к врачу, а та говорит: мне сказали проверить, я и проверила. Кто сказал, зачем? Кто сказал, говорит, тот имеет право, а зачем — вам лучше знать, вы мать. Ну, и что нашли? Ничего, говорит. Но сомневается. Что-то, говорит, должно же быть. Девочка ваша явно не в себе. И муж от вас ушел, а это травма. Учиться стала хуже. Я говорю: возраст такой, все в этом возрасте учатся не так, чтобы… В общем, это уже новый этап начался. Она ведь и с подругами не делилась. Девочки стали ее сторониться. А это действительно такой возраст, когда без подруг нельзя. Это ужасно, Рома, я сама себя плохо помню в этом возрасте, но помню, что от одиночества готова была повеситься, хотя и дел-то всего было: с Сонькой поссорилась, была у меня закадычная подруга. И такая тоска… А тут… Это сейчас мне кажется, что я все понимаю. А тогда я только злилась. С одной стороны — самолюбие, родная дочь, а что-то скрывает. С другой стороны — действительно стала хуже учиться. В десятом классе в школу вызвали скорую из психушки. Школьная врач вызвала. Я ей тогда чуть в волосы не вцепилась. Разве так можно с ребенком? Ну, хорошо, нажаловалась ей классная, тоже дура, господи, не можешь понять ребенка, иди в колхоз, а не в школу. Она у них математику преподавала. Наденька до девятого класса хорошо по математике шла, а потом сдала, говорила, что математика ей ни к чему, она на филфак пойдет. И классной говорила, не понимала, что той обидно. И еще трансы эти — прямо на уроках. Классную тоже понять можно: сколько это продолжаться могло, девочка не колется, это врач точно сказала, а будто рехнутый сидит, недолго, правда, но все же заметно. А что не заговаривается, выглядит совершенно нормальной, так в этом, может, только специалисты разберутся. Она должна была сначала меня вызвать, а не скорую. В общем, что говорить. Приехали те, наслушались рассказов. Взрослых слушали, детей — нет. Говорить с Наденькой в школе не хотели, поехали, мол, с нами, там побеседуем. Наденька ни в какую. Ну и те не решились силой везти. Ребенок все же. Я домой с работы вернулась, Нади нет, пятый час, прибежала в школу, а они еще сидят. Наденька вся бледная, они ее по сто раз одно и то же спрашивают. Наорала я на всех, пошли мы домой. Наденьку всю трясет… Весь вечер проспала. А потом… Что-то сломалось, понимаешь? Прозвище у нее в школе появилось — «колдунья». Сначала за глаза называли, потом — так. Раньше у Наденьки подруга была. Не такая уж близкая, в кино они вместе ходили. А тогда мама ее запретила дочке бывать с Наденькой. Знаешь, почему? Сглазить может… Я Наденьку ни в чем не упрекала. Поняла, что она уже научилась контролировать свои видения, вызывать их по желанию. Это было ужасно. Тычется в стену, как слепая, будто никакой стены нет, пустота. Или станет посреди комнаты и что-то нащупывает в воздухе, будто там преграда, которую она видит, а я нет. И что-то тихо бормочет. Я прислушиваюсь и не могу понять, никакого смысла. А она будто разговаривает с кем-то. Я тоже готова была «скорую» вызвать, но меня останавливало, что тогда Наденьку непременно заберут от меня, и что там с ней сделают, не знаю. Не верила я врачам, психиатрам особенно. Глухие люди. Я как-то говорила с одним, светило, профессор, у нас на фабрике лекцию читал о наркомании. После лекции я его остановила, стала расспрашивать. Слушал он очень внимательно, вполне можно было подумать: какой прекрасный врач. А я смотрела в его глаза, и они мне не нравились. Ему было все равно, он слушал и в уме раскладывал по полочкам-признакам: это туда, это сюда, а это вот так. Он не чувствовал, что я говорю, он это продумывал. И мне стало холодно. Никогда Наденьку им не отдам, никогда. Может, я все же ошиблась, Рома?
