Лад Посадский и компания: Дела торговые, дела заморские - Русанов-Ливенцов Михаил
После побывал Лад в квартале кузнечном. Вот где ничего не изменилось — печи дымились, прессы и молоты стучали, покрытые загаром и сажей кузнецы деловито сновали по кварталу по своим делам, и никто без дела не шастал. Там телега тащится с углем, там обозы с рудой ждут, когда их разгрузят, здесь торговец богатый подробно объясняет, что выковать ему надобно, а кузнец старый головой качает и улыбается. Знает старый все уловки дела своего, но не делится секретом с торговцем пузатым, и цену ломит разумную, копеечки медной не уступая. И знают оба — цена будет выплачена сполна, а вещь будет готова в срок и послужит купцу не один десяток лет...
Гудел городок кузнецов, словно и не было вчера праздника всеобщего. Посидели давеча кузнецы на празднике, уважили героев посадских, а сегодня снова за работу свою взялись.
Наковальня встретился Ладу в дальнем конце квартала, там, где стояли печи огромные, навесом крытые. В фартуке кожаном, с опаленной шевелюрой, высился Наковальня среди искр жгучих, словно бог огня возле горна жаркого, из которого солнышко наше выскочило на заре времен... Вокруг суетились кузнецы, готовились плавку принять, металл тягучий, жаркий усмирить. Зычным голосом Наковальня командовал:
— Поддай, еще поддай воздуху! Не жалей меха! А ну, взяли разом, вот... еще поддай мехами...
— Мечплугович! — окликнул его Лад, прикрывая ладошкой глаза от жара.
Обернулся кузнец, заметил Лада, и расплылась его физиономия грозная в улыбке. Поставил заместо себя выплавкой командовать Удара Молоткевича, молотобойца знатного, известного всему Посаду, и пошел к Ладу. Обнял, как родного, и вывел на свет дневной, от горнил жарких подальше.
— Здравствуй, Ладушка, здравствуй. — Весел был Наковальня, радостен. — Вот, видишь, чем занят. Эх, вроде дня два у печей не стоял, а соскучился, будто год прошел. Странно это, не правда ли?
— И не говори, — согласился Лад.
— По делу пожаловал али просто так, проведать?
— Проведать.
— Понятно, — протянул Наковальня. — Мы теперь ниточкой одной связаны, словно побратимы стали.
— Слушай, Наковальня, и охота тебе, теперь богатому и знатному, возле печей сажей мазаться? Сидел бы в конторе своей, заправлял бы хозяйством жарким в рубахе чистой...
— Не Яром же я! — обиделся Наковальня. — Возле печей жизнь моя идет, кровь греется, по венам бежит, сердце веселит... Это Яром, слышал я, зазнался. Пустолоба назначил себе в заместители, а сам сидит возле сундуков да серебро пересчитывает.
— На базарах поговаривают, будто решил он дружину в новую форму переодеть.
— Солдата во что хочешь одень, лишь бы меч держать умел.
— Значит, у тебя всё по-старому? Мысли не одолевают о странности похода нашего?
— Не до того мне, Лад. Видишь, работа кипит. Потом подумаю, на досуге. А вот ты поразмысли. Недаром юность твоя у Седоборода прошла, а потом в учениках самого Комер-сана ходил. Думай, Лад. Может чего и надумаешь. А как надумаешь, приходи. Выслушаю тебя с радостью.
Тут металл ударил белой струей, и Наковальне не до разговора стало. Бросился он в самую гущу спохватившихся кузнецов, схватил клещи пудовые и давай ковырять в печи, приговаривая:
— Эй, куй железо, пока горячо, горячо да мягко... Эх! Ну, чего стали, давайте все вместе... Эх!
Лад с минуту смотрел, как спорится работа в кузнях, и пошел прочь. Все делом заняты, один он мается, на вопросы странные ответы ищет...
Глава 6
Яром Живодер-Вырвиглаз, за глаза Бородавка, пребывал в превосходном расположении духа. Кутался в шелковый халат дорогой, ел осетрину парную, запивал вином дорогим и слушал доклад Пустолоба. Ничего умного тот сказать не мог, но силился, оттого речь его звучала бессвязно. Но Яром, в благодушии своем снизошедший до любви всякого ближнего своего, лишь с ленцой просил иногда заместителя ретивого повторить сказанное, но непонятное. Пустолоб повторял, вожделенно глядя на осетрину парную. Так и застал их Лад — Яром за столом, со стаканом в одной руке и вилкой в другой, а перед ним по стойке «смирно» — Пустолоб.
— Здорово, отцы-командиры.
— Ты бы стучал сперва, — озадачился Яром. Не ждал он Лада, и рад не был ему. — Не видишь, делом заняты.
— Как не заметить, вижу. Все в Посаде делом заняты, один я без дела маюсь.
— Ну вот шел бы и искал себе занятие по душе. А нам нечего мешать! Не дружинник ты теперь, и вот тебе порог, а вот...
— Зазнался ты, Яромушка, — сказал Лад, уходить не собираясь.
Яром покраснел, надулся как индюк и брови могучие к переносице сдвинул.
— Не хочешь вопрос себе задать, — продолжал Лад, не обращая внимания на злость Ярома, — отчего это судьба к нам так благосклонна? Почему удача так повернулась? Ночь в дороге провели и из утят серых в лебедей белых превратились. Совесть не гложет?
— А чего ей, сонной, нас терзать? — осведомился Пустолоб. — Не зря мы почести такие получили. Кровью своей оплатили. Самраев ужасных победили, обоз сберегли.
— Опомнись! — у Лада глаза расширились. — Ты чего мелешь? Каких самраев?! Ты хоть помнишь что-нибудь?
— Ничего я не помню! — Видел Пустолоб, как Яром улыбается на слова такие, вот и ярился, поддержку чувствуя. — Но люди говорят. А людям верить надо. Вот и выходит, что мы герои. И нечего на совесть кивать, она нам спать не мешает. И тебе советую: довольствуйся тем, что есть, и нам жить не мешай!
Изумился Лад. Вот уж у кого голова кругом пошла, решил он, глядя в пунцовое лицо Пустолоба.
— Слишком речист ты стал, Пустолобушка. Не замечал я раньше за тобой ораторского таланта. Что по делу сказать, так у тебя язык костенеет. А как славу липовую сберечь, прямо соловьем поешь. Ну вас к лешему! Хотел о деле с вами поговорить, да видно не пришло еще время. Жируйте, упивайтесь молвой людской. Только помните — молва как метла: сначала в одну сторону метет, потом в другую.
С тем и ушел, задев макушкой притолоку низкую, чем повеселил Ярома и Пустолоба.
Седобород поджидал Лада на крыльце. Держал в руках дубовую веточку и мух гонял.
— Осень будет дождливой, — сказал зачем-то, хотя Лад не спрашивал. — Заждался я тебя, думал, с утра пожалуешь.
— Я к Наковальне заглянул. Потом у Ярома побывал.
— Понятно... Ну, пойдем. — Седобород встал. Делать нечего, Лад пошел за Седобородом. Старик хоть и немощен на вид был, а шел ходко, уверенно. Лад едва поспевал.
Никто не знал, сколько лет Седобороду, но возраст, какой бы он ни был, не сказывался на нем. Лишь борода становилась длиннее.
Глядя деду в спину, Лад в шутку подумывал о том, чем бы обернулся очередной кулачный бой в ближайшую среду, назначенный Яромом в честь благополучного возвращения (об этом извещали афиши, расклеенные на всех рынках посадских), если бы Седобород, приди ему в голову такая блажь, решился выступить. То-то лицо Ярома вытянулось бы, да-а...
А что, бывали случаи, когда в боях кулачных вызывались поучаствовать не только дружинники, но и простые посадские мужики. Есть слабость такая в мужиках, душу им тревожащая, — друг дружке кости помять, головушки буйные кулаком приложить. И не беда, что потом кто-то ходит до конца жизни с прозвищем Рваное Ухо, Нос Кривой, Шлепогубый, Хрустореберный, Слеваглаз Подбитый, Справаглаз Синевший.
По правде говоря, бывало когда как — когда мужики посадские охали от хруста костей, а когда и дружинники хромали, покидая базарные площадки.
Однажды нашелся купец итайский, на вид немолодой, невысокий, пузатый, который всех удивил. Поспорил купец тот с Зубом из-за ерунды пустяковой — просил итаец площади в аренду чуть больше, чем совет решил ему дать. Деньги предлагал немалые, да только Зуб заартачился. И так его тот купец достал визитами ежедневными и речами нудными, что взбеленился Зуб, хватил ручонкой сухой по столу и решил так:
— Ежели одолеешь дружинника какого в бою кулачном, дам, что просишь. Даром дам! А ежели не сможешь, пеняй на себя — не жить тебе в Посаде, уедешь с первой зорькой после боя. Согласен?
