К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена (е книги txt) 📗
Жена.
Молодая – не более двадцати. Тросточка – дыханием переломить можно. Вокруг тонкой шейки вьются погребальные украшения, голова опустилась под тяжестью русых кос, с пальчиков вот-вот соскользнут дорогие кольца – наверное, дарил муж. Наверное, он вообще много чего ей дарил – Алкесте, дочери Пелия…
Отдарилась.
Девочка, чего ты-то туда лезла?!
– Подойди. Можешь смотреть.
Я и забыл, как обжигает любовь. К золотой занозе в сердце с годами притерпелся, а вот чтобы чужое – и так… не припомню.
Глаза цвета спелых маслин глядели не на подземного Владыку. Они глядели – в бесконечную даль, за мрак и огонь, и за своды, туда, где были муж и дети. А он – Адмет – он, наверное, сейчас плачет? Бедный… А что же детки, их лишь бы не забыли уложить, девочка только кашлять недавно перестала, ее кутать сейчас нужно и молочком с медом поить. Расплачется, разнервничается, будет звать маму – опять заболеет…
Женская часть свиты горестно развздыхалась: чудовищам тоже не чужда простая женская печаль. Да еще и споры проиграны.
Тень стояла передо мной, глядя в жизнь из смерти, и ждала приговора, и в руках у Эака-судьи дрожал ее жребий. Мурашиный вождь справедлив, он понимает, что это – не асфодели, это даже не Элизиум… Вот только он не вмешается.
И Персефоны нет. Она ведь приходит только когда к ней взывают герои. Алкеста не записывала себя в эти ряды… к кому она там перед смертью взывала? А, к Гестии, чтобы сохранила в доме тепло.
Персефона бы не побоялась вмешаться. Возмутиться решением Мойр и просьбами Аполлона: «Царь мой, как можно выменять жизнь на жизнь!» Вернула бы смертную доживать отмеренные ей годы. Но я-то – я Гостеприимный, а не Милосердный, и потому…
– Владыка, кхм, - деликатно напомнил о себе Гермес. – А может, не надо ее никуда… пока что? Тут ведь такая история получилась: еще погребение не свершилось, как к этому царю Адмету заявился Геракл. Просто по пути, он сейчас как раз едет у Диомеда его кровожадных коняг отвоевывать.
– Слышал.
Больше про коняг, правда, потому что растерзанные лошадьми-людоедами тени ужасно ноют и напирают на свои страдания: «И вообще, как это звучит?! Меня съели лошади!»
– Так вот, Адмет ему как радушный хозяин даже и говорить не стал, что жену хоронит. Оговорился, что, мол, родственница какая-то померла, я в хлопотах, а ты пируй себе! Двери на женскую половину позакрывал, а в мегароне пир для гостя, стало быть, устроил. Ну, ты ж знаешь этого моего братика: весь в папашу. Все равно вызнал, что надо, и решил воздать царьку за гостеприимство.
Здесь Гермес принялся скрести хрящеватый нос с таким задумчивыми видом, что до последней Керы дошло: путь воздания за гостеприимство герой выбрал странный.
– Он что же – решил вернуть ее из моего царства?
– Н-нет, до такого не дошел… – Гермес выдержал паузу, набрал воздуха в грудь и обвел мрачный зал заискрившимся взглядом. – Просто решил ее обратно у твоего вестника потребовать!
Тень вскрикнула от ужаса и закрыла лицо руками. Свита вразнобой заорала по другой причине: от пущего восторга. Зашелестели крылья, зацокали когти. Мнемозина в задумчивости сунула стилос за ухо и вперилась в Гермеса округленными глазами. А за остренькой улыбочкой Гекаты проскользнули почти неслышные слова о том, что Гераклу не суждено свершить десять подвигов во искупление…
Я сперва вообще не понял, о каком вестнике речь. Только когда Гермес зачастил в исступлении:
– Ну и вот, с вечера уже возле толоса сидит, ждет, значит, пока Железносердный наведается жертвенной кровушки напиться. Ждет, а рядом дубина лежит. Знатная такая дубина, здоровая, не об одну голову закалял…
У кого-то – дубина. А у кого-то – меч.
«Невидимка, – пробудилась Ананка за плечами. – Помнишь – я говорила, что тебе нужно научиться не вмешиваться?»
Я мотнул головой, изо всех сил борясь с желанием не думать о последствиях скоропостижной кончины великого героя, надежи и опоры Олимпа. И где – в толосе жены какого-то басилевса!
– …так вот, невидимка, забудь сейчас об этом совете. Нити дрожат. Отсекаются пути. Ножницы Атропос уже раскрылись – резать… и строки в моем свитке начинают выцветать. Невидимка!!
– Вон! Все!
Наверное, я никогда еще не действовал и не думал так быстро.
И никогда не плевал так на то, что обо мне подумают.
Рявкнул тени: «Стоять! Не ты!» – на остальных взглянул такими глазами, что их будто лихими конями за двери вынесло. Нетерпеливо сжал пальцы, призывая хтоний – хорошо еще, был у меня, а не у племянника.
Сомкнул ладонь на холодном, вялом запястье тени – это для кого другого она бесплотная, только не для подземного царя. И ничего не поясняя, невидимкой, в несколько шагов… Где у нас Феры? В Фессалии, а где там дворец, где толос этот?! А, будто бы Владыка – и не найдет!
В лицо дохнуло сначала пропитанным духотой ночи и терпкими ароматами склепа, потом сразу дунуло могильным холодом, и перед носом мелькнули сперва железные крылья, а потом просвистела дубина – и правда, хорошая, крепкая, в особенности – когда уходишь от нее впригибку, как пришлось мне…Тень Алкесты, не издавшую от потрясения ни звука, снесло куда-то в угол, звонко звякнул сосуд, по которому тоже прогулялась дубина, кровь – жертвенная кровь ягненка – давно расплескалась, запятнав ноги схватившимся не на шутку противникам.
Со стороны казалось: двое влюбленных, долгое время не видевших друг друга, слились в страстном объятии. Звуки были под стать: рваное дыхание с одной стороны и шумное пыхтение с другой. Они сдавили друг друга в удушающем приветствии. Они – это Убийца, который пока еще все же не схватился за меч, и сын Зевса, или, может, не он – не поручусь. Кроме Таната, в толосе ворочалось что-то огромное, сопящее, лица рассмотреть не удавалось, только бороду, почему-то торчащую из-под массивной львиной головы. В львиных глазах навеки остекленело удивленное выражение и безмолвное: «Воздуха!»
Благовония смешивались с острым запахом пота, перекатывались во тьме мышцы, и казалось – это безмолвный мрак толоса решил схватиться с каменными стенами, со скалами… борьба шла – сила на силу.
Отброшенная дубина, которой Геракл если и воспользовался – то в первые мгновения и только для неожиданности – валялась под ногами. Тень Алкесты, которую никто не замечал, приоткрыв рот, глазела на собственное умащенное маслами тело, а сын Зевса стискивал вокруг плеч Таната кольцо рук-цепей, не замечая, что Убийца опускает голову, что плечи мелко подрагивают…
Он не терпит цепей – с того самого своего заключения у Сизифа. А значит – сейчас будет ровный, почти незаметный вдох, удар затылком в подбородок, а потом Геракла будто отшвырнет взбесившийся вихрь – и темноту прошьет извлеченное из ножен холодное лезвие, которое не должно здесь появиться сегодня.
И пряди с головы величайшего героя будут отсечены – вместе с головой. Вернее, головами – его и львиной.
Почти угадал. Один удар в лицо затылком Геракл пропустил, а потом вдруг сам разомкнул хватку, и в миг, когда клинок Таната оказался на свободе – герой будто молотом бахнул Убийце по запястью – и одновременно навалился с прежней силой.
Клинок звякнул о камни толоса, равнодушно проехался по полу, и я на миг забыл о том, что собирался сделать, представив себе: какая это сила! Потом Танат, извернувшись ужом, метнулся за мечом, дающим ему последнее преимущество в схватке – и я вспомнил, что хотел сделать.
И, не веря, что делаю это, наступил на клинок в ту самую секунду, как Убийца дотянулся до рукояти.
Пальцы Таната тщетно рванули рукоятку. Раз, потом второй. Но верный меч предал: моими стараниями он будто присох к полу.
Третьего раза не было: Геракл рванул противника назад, и пальцы Убийцы схватили воздух. Правда, тут же сжались в кулак, которым бог смерти попытался заехать смертному герою, но тот кулак перехватил и развернул, очень удачным приемом опытного борца.
Знал он? Или просто чувствовал? Убийца всегда презирал борьбу. Его меч для него – единственное мыслимое оружие, и без меча он…
