Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (библиотека электронных книг txt) 📗
Он понял: они в беде.
Расслышав последний крик Харлло — мальчик дополз до узла — Бейниск приготовился к спуску.
И тут веревку сильно потянули сверху.
Он поднял голову. Смутные лица, руки тянутся к веревке. Веназ — о да, это он там ухмыляется.
— Поймал, — прошипел он тихо, но злобно. — Поймал обоих, Бейниск.
Веревка дернулась кверху.
Бейниск вытащил нож. Поднял руку, чтобы перерезать веревку… и заколебался, глядя в лицо Веназа.
Похоже, его лицо было таким же пару лет назад. Ему так хотелось власти, хотелось править кротами. Ну, теперь их получит Веназ. Он получит всё. Бейниск поднес нож к веревке — над самой головой. И полоснул.
Зарывайтесь пятками в землю, но это не поможет. Мы должны повернуться к настоящему. Ибо все следует понять, ибо каждая грань должна хоть единожды сверкнуть на солнце. Недавно округлый человек просил прощения. Сейчас он просит доверия. Рука его верна, хотя и дрожит. Доверьтесь.
Бард сидит напротив историка. За ближайшим столиком «К’рул-бара» Дымка следит за Сцилларой, а та пускает змейки дыма из трубки. В этом взгляде сквозит нечто жадное, но то и дело в глазах отражается борьба — женщина думает о другой женщине, той, что лежит наверху в коме. Да, она думает о ней. Дымка взяла за обычай спать подле кровати Хватки, она делает все, чтобы пробудить уснувшие чувства возлюбленной. Но все напрасно. Душа Хватки потеряна, бродит далеко от холодной, вялой плоти.
Дымка уже ненавидит себя, ибо ощутила: ее собственная душа готовится уйти на поиск новой жизни, нового тела, которое можно исследовать и ласкать, новых губ, прижатых к ее губам.
Но это же глупо. Приязнь Сциллары носит случайный характер. Эта женщина предпочитает мужские ласки, даже грубые. И, сказать по правде, сама Дымка не раз уже раскладывала подобный пасьянс. Так почему пробудилась похоть? Почему она так дика, так алчна?
Потеря, милочка. Потеря похожа на стрекало, на бич, подгоняющий нас к поискам объятий, экстаза, сладкой сдачи в плен, даже к заманчивому саморазрушению. Срезанный стебель с бутоном отдает все силы посмертному цветению, славному самораскрытию. «Цветок бросает вызов», как говорит старинная поэма Тисте Анди. Жизнь бежит от смерти. Она не может сдержать себя. «Жизнь бежит», как говорит эпиграф к сочинению круглого человека, посвященного поэтической краткости.
Скользните в разум Дымки, уютно расположившись за веками, и смотрите ее глазами. Если посмеете.
Или попробуйте Дергунчика, разложившего на стойке бара семь арбалетов, двенадцать упаковок с болтами к ним (всего сто двадцать штук), шесть коротких мечей, три метательных топора фаларийской работы, широкий меч из Генабариса, оттуда же щит, две местных рапиры с причудливыми гардами — они так затейливо сплелись, что отставной сержант все утро провел за попытками их разъединить, причем безуспешными попытками. Да, еще небольшой ранец с тремя жульками. Теперь он решает, что взять с собой.
Но ведь предстоящая им миссия должна носить мирный характер, так что разумнее будет взять обычный свой меч в «ленте миролюбия». Все как всегда. Однако же там, снаружи, ассасины, мечтающие надеть голову Дергунчика на острие кинжала, так что… обычное ведение дел может оказаться самоубийственной ошибкой. Поэтому он решает надеть по меньшей мере два коротких меча, набросить на левое плечо пару арбалетов, взять генабарийский меч в правую руку и сдвоенные рапиры в левую, на каждое бедро прицепить по колчану, к поясу привязать жулек, а топор взять в зубы… нет, это смешно, он себе челюсть сломает. Может, лучше еще один меч, но тогда он может язык порезать, как только попытается что-то сказать, а ведь ясно, что что-то когда-то сказать придется, так?
А если повесить ножны для всех шести коротких мечей на пояс, получится юбка из мечей, что вовсе не так уж плохо. Но тогда где будут жульки? Один удар «яблоком» рукояти, и он взлетает в облаке оторванных усов и ломаного оружия. И арбалеты… ему нужно будет зарядить все, но не позволить случайно сработать ни одному крючку, если не желает в ближайшей стычке прошпиговать друзей.
А если…
Что если? Может, вернемся к Дымке? Плоть к плоти, тяжесть полных грудей в ладонях, колено толкается в сжатые бедра, пот, смешение ароматических масел, нежные губы стараются соединиться, язычок танцует, жадный до…
— Я не смогу надеть всё!
Сциллара подняла голову: — Неужто, Дергун? Разве Дымка не сказала тебе уже звон назад?
— Кто? Что? Откуда ей знать?
На эту непроизвольную насмешку Дымка ответила лишь поднятием бровей и подмигиванием Сцилларе.
Сциллара улыбнулась в ответ — и снова впилась в трубку.
Дымка глянула на барда. — Мы уже в безопасности, сам знаешь, — сказала она Дергунчику.
Выпучив глаза, тот недоверчиво уставился на нее: — Ты веришь слову треклятого менестреля? Откуда ему знать?
— Ты вот спрашиваешь, откуда кому знать, хотя не слушаешь объяснений, откуда кто и что знает.
— Как?
— Извини, вряд ли я это повторю, не оконфузившись. Контракт отозван. Так сказал Рыбак.
Дергунчик помотал головой. — Рыбак так сказал! — Узловатый палец уставился в барда. — Он не Рыбак — не тот знаменитый, то есть. Украл имя! Будь он знаменитым, так тут не сидел бы! Знаменитые вот так тут не сидят.
— Неужели? — отозвался бард, называющий себя Рыбаком. — А что мы должны делать, Дергунчик?
— Знаменитые люди делают знаменитые дела, цельное время. Все так и знают!
— Контракт был погашен. Но если ты хочешь выйти снаряженным для одиночного штурма Отродья Луны, имеешь полное право.
— Веревка! Мне нужна веревка? Дайте подумать! — Чтобы помочь процессу, Дергунчик принялся расхаживать и шевелить усами.
Дымке хотелось стянуть башмак и просунуть пальцы ноги между бедер Сциллары. Нет, ей хотелось залезть туда полностью. Застолбить место. Она встала, помедлила — и с раздраженным шипением села у столика барда. Устремила на него яростный взор. Бард ответил поднятой бровью.
— Рыбаку приписывают больше песен, чем всем остальным, вместе взятым.
Мужчина пожал плечами.
— Некоторым больше ста лет.
— Я был гением еще в колыбели.
— А сейчас?
Дюкер сказал: — Поэт бессмертен.
Дымка повернулась к нему. — Это какое-то универсальное, идеологическое заявление, Историк? Или ты имел в виду человека, сидящего рядом с тобой?
Дергунчик вдруг ругнулся и сказал: — Не нужна мне веревка! И как она вообще в голову влезла? Давайте выходить — я возьму короткий меч и жулек, и любой, подошедший слишком близко или подозрительный на вид, получит жулек на завтрак!
— Мы остаемся, — сказал Дюкер. Дымка колебалась. — С бардом. Я присмотрю за Хваткой.
— Ладно. Спасибо.
Дымка, Дергунчик и Сциллира вышли.
Путь вел их из района Имений в Даруджийский вдоль стены Третьего Круга. Город уже проснулся, местами уже кишели толпы. Вечная машинерия жизни: голоса, запахи, желания и нужды, голод и жажда, смех и раздражение, тоска и веселье; солнце падает на все, до чего дотянется, тени прячутся куда смогут.
То тут, то там перед тремя иноземцами возникали препятствия. Однажды это была застрявшая в узком переулке телега — лошадь погибла и лежит задрав ноги, половина семейства оказалась под перевернутой повозкой. Куча бедняков суетилась около обрушившегося здания, воруя кирпичи и балки, а если кого-то завалило — что ж, это никого не интересует.
Сциллара шествовала как женщина, рожденная для всеобщего восхищения. И да, люди ее замечали. В других обстоятельствах Дымка — тоже женщина — сердилась бы, но ведь она сделала карьеру при помощи таланта незаметности. К тому же она и себя числила в рядах тех, что восхищаются.
— Дружелюбные люди в этом Даруджистане, — сказала Сциллара, когда они наконец обогнули стену и вышли в юго-западный угол района.
— Они улыбаются, — заметила Дымка, — потому что хотели бы покататься с тобой. Ты явно не замечаешь жен и так далее. А у них такие лица, будто кислого наелись.
