Трое для одного (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна (электронная книга txt) 📗
Был идеальным.
Когда-то давно он ещё успокаивал себя мыслью, что если только захочет, то изменит жизнь в любой момент, ему ведь нечего терять. Он не боится ничего, а значит свободен.
Только с Уилки это не работало. Никак.
- Твою мать… - выдохнул Морган сквозь зубы и залпом допил холодный, сильно горчащий настой. А потом - достал из внутреннего кармана пакет, предназначенный для отца, и аккуратно взрезал бритвой по стыку.
Если потом аккуратно проклеить матовым скотчем с четырёх сторон, то никто не заметит, что его вскрывали.
Внутри оказалось девять фотографий - чётких, снятых с удачного ракурса, не допускающего двояких толкований. На трёх - мужчина лет пятидесяти, с бородкой, и с ним девчонка лет семнадцати. Лицо её было видно прекрасно. Поза не вызывала и тени сомнений в том, что именно происходило на снимке. На остальных фото - те же двое, но в менее интимной обстановке. В кафе, в парке и… Морган чертыхнулся, когда понял это… у ворот школы.
Лицо мужчины показалось ему знакомым.
Пятнадцати минут в интернете хватило, чтобы убедиться: память не подвела. На компрометирующих фото был запечатлён глава департамента по недвижимости при совете графства вместе - чтобы выяснить это, ушло ещё пять минут - со своей падчерицей.
Заклеивая конверт, Морган думал, что отец скоро попросит съездить в Пинглтон, например, и передать другу Найджелу несколько документов - в наглухо запечатанном пакете, конечно.
“Странно даже, что на меня раньше в парках не нападали”.
На то, чтобы просто загнать машину под навес, ушло позорно много времени. Конверт Годфри забрал с сухой благодарностью, ещё и попенял на задержку.
Много позже, в душе, стоя под опасно горячими струями воды, Морган решил, что, пожалуй, сунет нос в отцовские дела.
И что он никогда не назовёт своё имя Шасс-Маре.
“…А родилась она, как сказывали, на корабле.
Они говорили, что её мать подобрал на берегу судовой лекарь, когда войска отступали. Пожалел-де юную совсем бродяжку, которую снасильничал кто-то из солдат. Может статься, что из своих же. Через неделю она умерла родами, произведя на свет крикливую, болезненную малютку. Как её лекарь выхаживал, чем выкармливал - одному Богу известно, однако младенца оставили на борту.
На войне тогда было затишье; то самое, страшное, перед чудовищной бомбёжкой Йорстока. Мой добрый друг Симон Ландфрид погиб в тех местах; весь их взвод полёг, один командир уцелел - да и то лишь потому, что летал он на своём лёгком самолётике, как ангел, а удачлив был, как чёрт. Но и он исчез, и месяца не прошло; то ли сгорел в госпитале от лихорадки, то ли дождался-таки своей бомбы.
Но не о нём речь, а о том, что тогда, в затишье, все были словно пьяные. И капитан, в приступе омрачившей разум эйфории, дозволил старику-лекарю оставить младенца при себе. На берегу бы малютку никто не принял: голодали. Назвали её, кажется, по имени покойной сестрицы капитана, а фамилию дали чудную - “Люггер”, в честь стремительного парусника. Видать, лекарь был любителем старины.
Ну, а мы-то девочку так и звали - “Мисс Люггер” или просто “Морская Малютка”. И любили очень.
К нам она переехала лет в пятнадцать. Лекаря, чудом пережившего конец войны, годы согнули пополам; к старости он совсем обезножел, всё больше сидел на крыльце, курил трубку и смотрел вдаль. Пенсии его хватало только на самое-самое нужное, и ненаглядная его малютка быстро забросила школу и отправилась работать.
А через год старик умер, и мисс Люггер осталась одна.
Время тогда было неспокойное; города ох, как трясло, так трясло. Кое-где власть мародёры и убийцы взяли, да и грех было не взять - она за так на дороге лежала. Ну, наш-то городок семейство М. крепко в руках держало, за что им, прохвостам, спасибо, однако же и мы беды не избежали. Уж и не припомню, откуда зараза пошла - то ли с континента добрались лихие люди, то ли столичные бандиты в нашей глубинке схоронились, но начался сущий разбой. И дня не проходило, чтоб на кого-то не напали. И как-то случилось так, что шла Морская Малютка с подружкой - они, кажись, в пекарне тогда подмастерьями были - и столкнулась с дурными людьми.
Четверо их, говорят, пришлось на двух-то шестнадцатилетних девчонок.
И быть беде, да не зря Малютка в море родилась, среди моряков росла. Негодяи отпору не ждали, за то и поплатились: один без глаза остался, другой без уха, третьему живот еле-еле зашили, а четвёртый… Четвёртый помер.
А дружки его, вся банда, пришли потом за Малюткой. Но тут уж семейство М. не стерпело, а с ними шутки плохи были, со старшим особенно. В открытую против них бандиты идти струхнули, а вот ночью, когда отъезжали, устроили погром и дом мисс Люггер запалили. Лачужка заполыхала, а с неё огонь и на другие дома у реки перекинулся… Два квартала тогда выгорело.
А люди и без того бедны были; и кто-то возьми и ляпни, что это всё из-за Малютки. Мол, не вступись она тогда за подружку да за себя…
И не сказать ведь, чтоб ей потом житья не стало. Просто осталась она совсем одна - девочка ещё совсем, несмышлёныш. Даже подружка - и та её сторониться стала. Из пекарни Малютка ушла, а вскорости начала приторговывать настойками и ликёрами по рецептам своего старика. Так прошло пять лет; отстроили тот сгоревший квартал, давно горелая земля травой и цветами поросла. А люди всё отворачивались и на другую сторону дороги переходили, как Малютку видели.
…Помню, как зашла она ко мне как-то в зиму; сыру купить хотела, кажется. Пылала так, что издалека чуялось: лихорадка у неё была. А дышала Малютка через раз, и на каждом выдохе было: хр-р-р, хр-р-р.
“Я их так люблю, - сказала она, а сама глазками - в пол. Помню это ясно, точно вчера всё было. - За что же со мной так?”
А я, дурень, не нашёлся, что сказать.
Три дня она потом не заходила, да и в городе не появлялась. Люди шептаться стали; вспомнили и старика её, и как она девчонку ту спасла… Потом собрались самые сердобольные и отправились к ней домой. Думали, может, она совсем от лихорадки слегла.
А дом пустой оказался и выстывший.
Помню, как увидела это тётка Маккензи, так разом побелела, на колени повалилась и давай рыдать навзрыд, хоть за всю войну до того и слезинки не проронила. Мы её спрашиваем, чего она плачет, а она сама и объяснить не может. Только повторяет: “Поздно спохватились”.
Так и не нашли потом Морскую Малютку.
Я боялся, сказать по правде, что она всплывёт потом в Мидтайне. Или ещё где… Но ни весною, когда снег сошёл, ни осенью, когда её домишко развалился, и его по досточке разобрали, ничего не сыскалось.
Лишь один раз мне приснился сон; а может, и не сон это был. Словно бы шёл я ночью через город, на другой берег реки. И посередине пути услыхал за старой больницей гудок. Завернул за угол - и остолбенел: вижу, за деревьями - перрон, рельсы блестят, и стоит поезд, древний-древний; на ступеньке стоит Морская Малютка в кителе, а в руках у неё саквояж.
Она глядит на город и хмурится, а потом замечает меня - и улыбается.
“Я вернулась”, - говорит она.
И глаза у неё цвета старого золота.
Это уже не могло быть совпадением.
Морган с усилием потёр виски и вновь посмотрел на монитор. Если О’Коннор действительно являлся настоящим автором мемуаров, то ему сейчас стукнуло уже лет сто тридцать. Если же вписки в текст делал кто-то другой… Кто?
Некоторые заметки просто рисовали городские уголки: парки, пруды, улицы, бары, какую-то больницу, балетную школу… С карты они исчезли, видимо, давным-давно, а по старому плану определить, о каком именно парке, например, идёт речь, не получалось: слишком расплывчатые описания, ни одного названия. Все эти места могли с равной вероятностью исчезнуть естественным путём - закрыться, перестроиться, отойти в частную собственность и превратиться со временем в нечто иное - и непостижимо-волшебным способом провалиться в тот, другой город.
