Хранитель - Голотвина Ольга (е книги TXT) 📗
Первым из нее выбрался Никто. Он кинулся в столб света, падающий из открытого люка, и, запрокинув голову, закричал с рыданием в голосе:
- Меня-то за что?! Я не с ними! Я сам по себе! Выпустите меня!
Ответом был грубый смех. Над краем люка показалась башка стражника:
- Что, неуютно? Еще бы! Восемь мужиков - и всего две бабы! Ну, ничего, поделитесь. А мы пока подумаем, надо вас кормить или перебьетесь без жратвы!..
- Эх, - вздохнул Айфер, глядя вверх, - тяжко жить без арбалета!..
Потерявший надежду Никто отошел в сторонку. Сел на пол, ниже опустил капюшон на лицо и замолчал. Пленники не обращали на него внимания, увлеченные бурными взаимными расспросами.
Как выяснилось, Айфер узнал от болтливой служаночки (в каждой крепости и в каждом замке найдется своя болтливая служаночка), что его господин и обе девушки почему-то брошены в темницу. Наемник подбил остальных (кроме труса по кличке Никто) освободить пленников. Но, увы…
Ралидж в ответ рассказал, что им удалось узнать при помощи чар Рыси.
Затем была предложена и отвергнута добрая дюжина планов побега.
Наконец все утомились, присмирели и уселись на солому под открытым люком: и посветлее, и воздух вроде почище…
- Не робей, пестрая компания, - негромко сказал Сокол. - Отобьемся!
- Хорошо, хозяин нас хоть обедом накормил, - отозвался Айфер. Наемник переживал меньше других: ведь с ним был Хранитель, а Хранитель обязательно что-нибудь придумает…
- На вечернюю трапезу нас вряд ли пригласят, - заставила себя улыбнуться Фаури и запахнула на груди плащ.
Ралидж заметил, что это плащ Пилигрима, и бросил на парня тревожный взгляд. Что-то он с особой заботой опекает высокородную госпожу! Не вздумал бы влюбиться, храни его от такого Безликие, а не то Людожорка будет в его судьбе далеко не самым страшным испытанием!
Пилигрим, не заметив взгляда Сокола, подхватил шутку барышни:
- Нас - вряд ли, а вот Рифмоплета могут позвать. Он вроде бы должен хозяину стихи читать… про какую-то Полуночную деревню…
- А пускай нам почитает! - вскочила на ноги непоседа Ингила. - Правда-правда-правда! Меньше тоска будет в голову лезть!
- Лютни нету… - для вида закапризничал поэт, но видно было, что стихи уже вертятся у него на кончике языка. - Значит, то, что заказывал Спрут? Про Полуночную деревню?
- Попробуй только! - вдруг бухнул Ваастан. - Язык оторву! Все удивленно взглянули на наемника.
- Я эту сказку слышал, - пояснил тот нарочито небрежным тоном. - Не знаю как стихи, а сказка страшная. Если покороче, чтоб девушек не пугать, дело так было: в одну деревню завернул на ночлег чародей. Он при себе много денег вез. Крестьяне позарились на золото и убили гостя. Перед смертью чародей проклял деревню. С тех пор много лет прошло. Живут теперь в той деревне люди как люди. С виду. А как наступает полнолуние - вся деревня превращается в чудищ… ну, вроде двуногих волков. Эти оборотни носятся по лесу. Если поймают путника - сожрут…
- Вот про это ты и собирался читать? - негромко, но с явной угрозой спросил Пилигрим. - При барышне… то есть при девушках… в темнице… да еще вечер вот-вот настанет…
- Не хотите - как хотите! - оскорбленно отозвался поэт. В глубине души он сам признавал, что стихи не подходят для чтения в таком мрачном месте, но обида все же сводила горло.
Фаури поспешила вмешаться:
- Тогда пусть Рифмоплет прочтет свое самое-самое последнее творение!
Неожиданно поэт смутился:
- Я… госпожа… это не совсем удобно… я не уверен…
- А! - догадалась Ингила. - Куплетики не для женских ушей! Верно-верно-верно?
Юноша оскорбленно вскинул голову:
- Я не опускаюсь до кабацких виршей! Мое призвание - высокая поэзия!
- Жаль! - разочарованно вздохнула Ингила. - За кабацкие вирши в любом трактире накормят и напоят, а с высокой поэзией зубами с голоду полязгаешь. На нее любителя еще поискать…
- Любитель уже здесь! - твердо сказала Рысь. - Я просто требую, чтобы ты прочитал мне свое последнее стихотворение!
- Не знаю, уместно ли это… Оно - про Вечную Ведьму. Госпожа на постоялом дворе рассказала нам… я долго думал, каково это - жить и помнить прошлые жизни…
- Как интересно! - загорелась Фаури. - Читай сейчас же!
- Все-таки жаль, что нет лютни, - вздохнул поэт, игнорируя сердитое покашливание Пилигрима. Он посерьезнел, подался вперед и заговорил негромко, размеренно, напряженно:
Опять неслышными стопами в мой дом бессонница вошла,
Опять безжалостная память меня сквозь вечность повлекла.
Сухим и пыльным покрывалом в окне полощется рассвет,
А я ищу, ищу начало в стальном кольце ушедших лет.
Но нет конца, и нет начала, и нет разрыва в той черте…
Я бы рыдала и кричала, но крик утонет в темноте.
Глаза бессмертия суровы - не умолить, хоть в голос вой…
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Сокол подался вперед, словно желая остановить поэта, но промолчал - не так-то просто было прервать эти пульсирующие в полутьме строки.
Под пеплом мертвых лет таится след первой юности моей…
Ах, я легка была, как птица, и не боялась бега дней!
Сейчас я заблудилась в прошлом, как в череде слепых зеркал,
А раньше - падал летний дождик, и мир, как радуга, сверкал!
Легко творить мне было чары - как на рассвете песню петь!
Я и не думала про старость, но так страшилась умереть!
Тянусь я к юности, но снова все рассыпается золой…
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Фаури потрясенно поднесла к губам тонкие пальцы.
По кругу жизнь бредет, по кругу: любовь и пытки, кровь и власть,
И нежные объятья друга не утолят желанья всласть:
Сквозь пелену воспоминаний смешон мальчишеский экстаз -
Ведь все любовные признанья когда-то слышаны сто раз.
Из плена памяти проклятой ко мне протянут руки те,
Кто целовал меня когда-то - но сгинул в черной пустоте.
Столетий ржавые оковы гремят и тащатся за мной,
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Ингила, обхватив руками колени, глядела перед собой горьким, строгим взглядом.
Да, может память - просто память! - быть хуже дыбы и огня.
Ее негаснущее пламя который век казнит меня.
Всего страшнее - смерть ребенка… О, как я выла в первый раз!..
С тех пор утратила я стольких… оплакать всех - не хватит глаз!
Все было, было, было прежде, кружит веков круговорот,
О смерти думаю с надеждой: а вдруг забвенье принесет?
Как погребальные покровы, простерлось время надо мной.
Века черны, века багровы, века покрыты сединой…
Несколько мгновений царила угрюмая тишина, которую прервали тихие всхлипы.
- Я не знала… - плакала Фаури, - я не думала, что это будет так… так страшно!
- М-да, - бормотнул Челивис, - лучше б ты про оборотней читал…
Пилигрим резко обернулся к незадачливому стихотворцу:
- Ты, гордость силуранской поэзии!.. Тебя за твои стишата уже били? Или сейчас первый раз такое будет?
Только теперь, когда отзвучали последние строки, до поэта дошла его бестактность. Но упрямство и самолюбие помешали ему признаться в этом.
- Я же предупреждал!.. И я со всем уважением… там нет ничего оскорбительного…
- Ты что, не понял: она плачет! - выдохнул Пилигрим. Он быстро взглянул на Фаури, утирающую слезинки, содрогнулся от такого невыносимого зрелища и бросил Рифмоплету самое страшное, что мог придумать: - Палач!
Поэт вскинулся, вскочил, словно его ударили:
- Ты… ты не смеешь так со мной!..
- Не смею, да? - ласково отозвался Пилигрим, тоже поднимаясь на ноги.
Фаури подалась вперед, спеша предотвратить драку, но ее опередил Айфер:
- Эй, задиры, кончайте шуметь! Тут Ингила вроде заболела… не жар ли?..
С лесной опушки Айрунги неотрывно смотрел на серую башню и мост через неглубокий ров.
Ильен с тревогой и неожиданной досадой взглянул на учителя. Что случилось? Ведь они, едва заметив среди листвы верхушку башни, решили: идем в замок, просимся на ночлег и незаметно выясняем, кто из здешних женщин может оказаться Вечной Ведьмой.
