Ловец бабочек. Мотыльки (СИ) - Демина Карина (книги регистрация онлайн .txt) 📗
— То есть?
Мысли медлительны.
…разуму тоже отдых нужен, и отдохнувший, тот работает не в пример лучше…
…третья записная книжка… бессонница… эксперимент, в котором дядя Петер принимал участие… добровольно ли? Почему об этом он не упоминает? А если сам этот эксперимент во всей чудовищности своей есть его выдумка?
…семь ночей без сна… всего-то семь ночей… точнее, по задумке, но никто из испытуемых не продержался всю неделю. Двое отключились на пятые сутки. Третий — на шестые. Кома.
…четвертая книга. Продолжение эксперимента… спать разрешали, но мало, по три-четыре часа… замедление реакций, потеря критичности мышления… потеря самой способности мыслить… упрощение… деградация…
— Полагаю, на это и расчет… нас сначала поманили одной разгадкой. Потом подсунули этот, с позволения сказать, след, в который при здравом рассудке стоит вцепиться зубами… только, сколько бы ни мучили эту женщину, мы не добудем более-менее внятной информации. Вероятнее всего, она и сама не знает, кто и когда попросил ее вышить рубашку… не стоит времени терять.
Глава 10. В которой раскрываются некие особенности нежной женской дружбы
Настолько разочаровалась в подругах, что теперь, когда возникает непреодолимое желание пожаловаться на супруга, то жалуюсь ему же.
Запись в дневнике панны Полеляевой.
Приглашение в ресторацию стало для панны Белялинской неприятным сюрпризом, поелику, превосходно зная характер своей давней подруги, она в том увидела недобрый знак. Панна Гуржакова была скуповата, если не сказать вовсе скаредна и гостей предпочитала принимать дома. Кухарка-то своя всяк дешевше обходится, нежель ресторации.
А тут вдруг…
Но отказать в такой малости было невежливо. И панна Белялинская, скрепя сердце, собралась. Облачилась в строгое платье из гишпанского бархату, купленное еще в незапамятные времена за вызывающую роскошность ткани, которая цвет имела глубокий винный и ко всему была расшита махонькими жемчужинами.
Жемчуга пришлось продать, как и золотые пуговицы с аметистами. Ломом пошли, будто бы не было в них никакой художественной ценности.
А вот само платье осталось.
И панна Белялинска, вспомнивши давние навыки, взяла в руки иглу с ниткой. Талию приподнять, по нынешней моде. Пустить по корсажу узкую ленту, споротую с другого наряду. Юбки спереди сделать прямыми, гладкими, благо, фигура позволяет носить такие, а сзади собрать в этакие складки, под ложный турнюр. В нынешнем «Модном доме» про такие писали.
И рукава.
Из остатков ткани с юбки манжеты вышли, узенькие и присобранные, самое оно, чтобы ладонь до середины прикрыть, как вновь же в «Зерцале модъ» писано.
Нет, платье обновленное было хорошо, очень даже хорошо, но…
…сама мысль о том, что она, Ганна Белялинска, вновь вынуждена носить перешитые наряды, вызывала глухое раздажение.
…шляпка… зонт.
И меховой капор, к счастью, купленный столь давно и надевавшийся мало, ибо после него были куплены иные капоры, из куда как приличных мехов, что навряд ли кто упомнит его. Брошь.
Колечко обручальное.
Скромность ныне в моде.
— Куда-то собралась? — с супругом она встретилась на пороге и нельзя сказать, чтобы эта встреча панну Белялинскую обрадовала. Она лишь отметила, что муж ее вдруг переменился, а вот в чем состояла эта перемена, уловить не смогла. Подтянулся? Помолодел? Порозовел? Бледность обыкновенная его исчезла?
С чего вдруг.
— Привез? — она облизала губы, уже не заботясь о помаде.
— Тебя только это интересует?
Держится он иначе. Куда подевалась привычная робость? И виноватое выражение лица исчезло… и в глазах появилось что-то такое, недоброе.
— Не только, — панна Белялинска взбила пальчиками лисий мех, который от долгого хранения слегка потускнел, да и пах, несмотря на мешочки с лавандой, которыми перекладывали одежу, пылью.
— Так куда ты собралась? — он поставил мокрый зонт, на котором таял снег, в стойку. Снял перчатки, шапку, которая делала его похожим на купчишку средней руки, которым он, в принципе, и являлся. Отряхнул бобровый воротник пальто. Расстегнул первую в ряду пуговицу, какую-то особенно крупную и вызывающе дешевую.
…она смотрела ему другое пальто, не из уродливого драпу, но кашемировое, в гусиную лапку. И с пуговицами посеребренными. А он же, упрямец, не пожелал. Мол, тонковато будет, замерзнет… какая разница?! Главное ведь, как сидит, но…
— В «Паньску ружу», — с неудовольствием вынуждена была сказать панна Белялинска. Муж не спешил робеть и оправдываться, и уж тем паче — а это вовсе было несвойственно ему прежнему — выкладывать перед ней золото. — Аделька приглашение прислала… я опаздываю.
— Тогда иди, — он посторонился, пропуская. — Опаздывать нехорошо…
Прозвучало…
Как-то неправильно прозвучало, будто он ее упрекает… в чем? Или не верит… или… ревнует? Смех какой… более чем за двадцать лет брака панна Белялинска супругу ни разу не изменила, не то, что телом, но и в мыслях. А он, бестолочь этакая, все еще ревнует…
На душе вдруг стало легко.
Спокойно.
И даже необходимость идти к кофейне пешком почти не расстроила. Благо, зимние ботинки были еще крепки, пусть и разношены.
Она все-таки опоздала.
Аделия устроилась у окошка. Пред нею, на скатерочке, расшитой серебряными и золотыми розами — вышивка была искусна, но мотив примитивно-уродлив, возвышался высокий кофейник.
Чашечки крохотные.
Найсвежайшие сливки. Сахар желтоватый, колотый крупно.
Профитроли с малиновым кремом. Махонькие корзиночки. И круассаны, политые шоколадным соусом… пироги горочкой…
…подозрения окрепли. Прежде за панной Гуржаковой не водилось этакой склонности к мотовству. И коль случалось ей заходить в кофейню, то кофием она себя и ограничивала. Разве что порой позволяла побаловать пирожком-другим.
— Прости, дорогая, — панна Белялинска кинула меха лакею и уселась за столик. — Феликс вернулся… я его раньше вечера и не ждала.
Панна Гуржакова покивала: мол, понимаю.
Муж, некстати вернувшийся, завсегда забот доставляет. Кофию налила собственноручно. Подала. И панна Белялинска, приняв чашечку, вдохнула умопомрачительный аромат. Ох, как давно она не пила кофию… а ведь прежде любила сиживать в «Панской руже». Здесь все-то было хорошо, даже этакая провинциальное вызывающее роскошество со всеми этими позолотами.
Кофий.
Пирожные.
Сплетни.
Случайные и неслучайные встречи, которые и нужны-то лишь затем, чтобы продемонстрировать новый наряд. Или на чужие поглядеть ревнивым взором, убеждаясь, что не столь они и хороши… а если и хороши, то запомнить, дабы после у модистки…
Панна Белялинска подавила тяжкий вздох. Ничего, скоро уже… все вернется. И кафе. И неторопливые прогулки в летнем парке. И наряды со шляпками, чулочки-сумочки-веера… посиделки долгие… гости и приемы…
— Ах, дорогая, — она сделала первый глоток и зажмурилась от сладковатой горечи. — Если бы ты знала, до чего порой я тебе завидую… муж — это так хлопотно…
— Вот-вот, — живо подхватила панна Гуржакова, отправляя в рот сырную корзиночку целиком. И проглотила не жуя. Отвратительные манеры! — От и мы с Гражинкой так же подумали.
— Что?
— Так куда ей замуж-то? Дите горькое, в голове одни книжки. Ни дому вести не умеет, ни хозяйством заниматься. Оно-то, конечне, моя вина… разбаловала я ее… как же, единая доченька… — панна Гуржакова испустила тяжкий вздох, который насквозь фальшивым был. — Так то, уж прости, Ганнушка, но… не можем мы предложение твоего сродственника принять.
Кофе стал горек.
И накатило.
Она почувствовала волну этого гнева, всесокрушающего, тяжелого, издали. И закрыла глаза, смиряясь с тем, что произойдет. Она вдруг увидела себя со стороны, моложавую, верней уже молодящуюся женщину в платье роскошного пурпурного цвета. И отметила, что пурпур очень даже к лицу… и кружевного воротника не хватает.
