Короли побежденных - Первушина Елена Владимировна (читать хорошую книгу .TXT) 📗
И убили Коннала, сына Рейнольда, троюродного брата Алов.
Фергус был в море, на своем корабле, защищал наше побережье.
В довершение всего на аквамариновом перстне погнулась чашечка и камень держался на честном слове — вот-вот выпадет. Алов решила, что это дурное предзнаменование и Фергуса тоже убьют.
Она была на втором месяце беременности и переставала рыдать только тогда, когда ее рвало. Я сидела с ней и вместо утешений повторяла:
— Ничего, и это пройдет.
Наконец она меня услышала, посмотрела оскорбленно, утерла слезы и спросила:
— Кай, у тебя совсем сердца нет?
— Я не ела ничего с утра, а ты все про сердце, — отвечала я.
На самом деле не ела, потому что кусок в горло не лез, но я хотела накормить Алов. А то она раньше времени вдохновится ролью безутешной вдовы и заморит себя и малыша.
Так мы сидели обе и печально давились каким-то изысканным паштетом.
За Алов я особенно не беспокоилась. Она позволяет себе такое неутешное горе только потому, что ей самой пока ничто не грозит. Но при малейшей опасности для нее или для ребенка Алов Красавица, прирожденная аристократка чистых кровей, превратится в хитрую и хладнокровную уличную кошку. Аристократки живучи, это я по себе знала.
Я, мой отец, Вестейн, Лейв тоже сумеем о себе позаботиться.
А вот Ивор сойдет с ума от чужого горя и боли. За Ивора я по-настоящему боялась и тайком под столом колола себе руку пряжкой, чтобы все так же вежливо улыбаться Алов.
Она, не видя па моем лице сочувствия, бесилась и забывала о слезах.
А я все время повторяла про себя слова Энгуса: «Потому что это — самое главное в жизни. Только это и есть жизнь. Все остальное — ее ожидание. И еще потому, что за любовь нужно платить. Иначе — все вранье».
Я поняла, что сделает Ивор, когда узнает о войне. И что сделаю я.
— Знаешь, Алов, я, пожалуй, поеду домой.
— Ты что, Кай?! -испугалась она. — Не оставляй меня! Я не знаю, что буду делать одна!
Конечно, с моей стороны было большим свинством бросать бедную девушку в одиночестве, на попечении всего лишь двух дюжин слуг. Но я, как уже известно, и есть свинья грязная и неблагодарная.
На добровольцев я не мог смотреть без нервного смеха. По большей части это были подмастерья, молодые приказчики, уличные торговцы и прочие бедные честолюбцы, которые мечтали забраться еще на одну ступеньку Лестницы Судьбы. Сделать таким образом карьеру. Ха-ха. Я решил, что придурок, вроде меня, общей картины не испортит.
К вечеру я вернулся в поместье. Небо уже заполыхало золотом, на горизонте разлеглась темная бахрома туч, и я свернул к Дубовому Саду — посидеть на бережке, помечтать об Иде. Может быть, следующий случай представится не скоро.
Рядом с деревом-конем кто-то стоял. Солнце било в глаза, и я видел только темный силуэт. Женский. Странно, здесь, у старых фундаментов, по вечерам вообще безлюдно, а уж женщине совсем делать нечего. Или — опять призрак?
Но тут она заметила меня, махнула рукой и пошла навстречу. И по походке, по наклону головы я узнал. Кайрен.
Я соскочил на землю, привязал Лукаса. Длинная юбка путалась у нее между ногами, мешала идти. Кайрен ее все время одергивала. Я, конечно, понимал, что просто так, без приглашения, кузина в гости не приедет. И уж подавно не будет путаться в юбках, если не волнуется. И про себя молился всем богам, чтобы ни с ней, ни с дядюшкой ничего не случилось.
Кайрен остановилась, улыбнулась мне и сказала:
— Я тебя с полудня ждала, а потом пошла искать. Где ты был, кузен?
— Дела, — ответил я неопределенно.
— Прости, что явилась незваной. Просто в городе я не успела тебе кое-что сказать. Три вещи. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых, это тебя ни к чему не обязывает, мне все равно, любишь ты меня или нет. А в-третьих, если ты где-нибудь сломаешь шею, мне будет очень плохо. Все.
Аристократкам нельзя верить. Они врут, даже когда думают, что говорят правду. Они так устроены.
— Не знаю, — сказал я. — Просто не знаю, что тебе ответить. Ты, наверное, где-то ошиблась.
Она пожала плечами с царственным пренебрежением:
— Может быть. Не важно. Я поеду домой.
— Нет, — я поймал ее за запястье. — Теперь уж ты никуда не поедешь. Твой отец не будет волноваться, если ты не вернешься сегодня?
— Нет. Он знает, что я у тебя в гостях.
— Значит, так и будет. Не могу же я отпустить тебя ночью в столицу. И дождь скоро начнется. Пойдем. А то, о чем ты говоришь… Я правда ничего не знаю.
Это был, наверное, забавный вечер. Мы сидели в северном крыле, посреди моих сокровищ, и я рассказывал Кайрен все гадости о себе, какие только мог вспомнить. И о моей сумасшедшей матери, и о волчьей душе, и о покойниках, с которыми я разговариваю, и о весенней бессоннице, и о призраке Иды.
А она смеялась и говорила:
— Что ж, ты меня убедил, мне лучше уехать.
И тогда я снова хватал ее за руки и умолял остаться. Наконец ей все это надоело и она сказала:
— По-моему, ты просто не умеешь целоваться, а признаться в этом боишься.
Я возмутился, как дурак:
— Что ты врешь! Я же целовался с тобой.
— Э нет, милый, это я тебя тогда целовала.
А дальше началось извечное сумасшествие. Мои губы, ее губы, ее язык — шаловливая змейка.
— Осторожно, волосы, погоди…
Гребень стукнул об пол. Душистая грива скользит по моим пальцам. Зрачки у Кайрен огромные, в глазах речной туман.
— Кай, ну не здесь же прямо!
— Как хочешь, мне все едино.
И вот она уже у меня на руках, счастливая ноша. Я слышу, как колотятся наши сердца, рвутся навстречу друг другу.
И паническая мысль: «Не на тюфячок же мне ее нести! Решит, что собачья подстилка!»
Старая родительская кровать с сорванным пологом радостно вздыхает, принимая нас.
— Не сломается?
— Не должна. Пять поколений выдержала, наверное.
— Осторожно, крючок! Волосы дерешь.
— Кай, больно?
— Да нет, как обычно.
— Бедные, и как вы раздеваетесь каждый вечер?
— Служанки. А потом замуж выходим.
Бархатная, не знающая солнца, а все же смуглая кожа. Я выцеловываю, запоминаю губами каждую линию: плечи, грудь, живот. Ее ладони, мягкие, горячие. Она щекочет губами мою шею, шепчет: «Солоно!» — поднимает голову, целует и не отрывается, стерва, заноза, пока не превращает меня в одно большое раскаленное «Дай!». И лишь тогда медленно опускается на подушки, словно наслаждаясь тем, что так открыта, так беззащитна.
И потом — свет забытой масляной лампы и наши тени на стене — мгновенное неповторимое совершенство. Ни лиц, ни имен. Просто мужчина и женщина. И я люблю богов за то, что они сотворили нас такими. Я закрываю ладонью глаза Кайрен.
— Не смотри. Тень — это тело души. Не надо смотреть.
— Но… Ты такой красивый, Ивор.
Ночью пошел дождь.
Утром Кай выскальзывает из-под одеяла, натягивает исподнюю рубашку, открывает ставню, боязливо оглядывается — не видит ли кто, — ловит дождевые капли, вытирает глаза, лицо, улыбается.
— Куда ж мы вчера мой гребешок закинули?
Я говорю:
— Не знаю. Вон в том сундуке лежит один. Возьми.
— А можно?
— Конечно. Он давно тебя дожидается.
Я лежу и смотрю, как Кайрен, сидя перед тусклым зеркалом, расчесывает волосы гребнем моей матери. И говорю беззвучно, одними губами: «Я люблю тебя, Кай». Вслух почему-то не получается. Не могу. И вместо этого начинаю опять говорить гадости.
— Знаешь, я не сказал вчера… Я был в столице. Записался врачом в полк. Через два дня мы выходим. А там… Пойми, я сейчас ничего не могу тебе пообещать.
— Я и не жду ничего. Честное слово.
— Только разве что… Когда тарды будут здесь… Я не знаю, где будет безопаснее, в городе или в поместье. Но если будет нужда, ты и твой отец всегда можете приехать сюда.
