Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна (книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Как на Купало
Солнце играло,
Ходит Ярила по лугу,
Собирает девок во кругу,
Молодушек на гулянье,
Добрых молодцев на плясанье.
Как девицам венки вить,
А молодушкам шапки шить.
У девушек – своя воля.
У молодушек – дитя малое!
Нарядные девушки тянулись к роще, бродили по лугу, собирая цветы и травы – требовалось собрать двенадцать разных, начав непременно в сине-желтого цветочка, что зовется «брат-и-сестра». По преданию, в этот цветок боги превратили брата и сестру, что слюбились между собой не по-родственному, но хотя браки внутри рода были запрещены богами несчетное число поколений назад, сине-желтый цветок оставался главным знаком любовных, свадебных купальских гуляний. Потом искали траву, которую даже нельзя называть настоящим прозвищем и именуют «головная трава», а еще трипутник, дедовник, жар-цвет. Двенадцать трав надо собрать непременно молча и сплести из них венок тоже молча, а если скажешь хоть слово – все бросай и начинай сначала. Парни, забавляясь, прятались за кустами, вдруг выскакивали оттуда с диким криком, пугая девок, которые вопили от страха, бранились, забыв запрет, потом швыряли собранными травами в негодника и начинали искать заново; иные пускались в погоню, грозя исхлестать травой и выдрать волосы, выцарапать бесстыжие глаза – чем кончались эти погони в глубине рощи, неизвестно.
Младина принялась за поиски, волнуясь так, что даже руки немного дрожали. Венки из двенадцати цветов плетут только невесты, которым замуж идти, и потому такой венок свивают в жизни один раз – понятно, что девки злились, когда им мешали делать это судьбоносное дело. Младине не хотелось ни с кем ругаться и драться, поэтому она забралась в самую глубь рощи: здесь было тихо, уже сгустились сумерки, никто ее не приметит. Прежде чем произнести заговор-просьбу к Матери Сырой Земле, чтобы дозволила рвать свои волосы – травы растучие, цветы плетучие – Младина остановилась и перевела дух.
«Я здесь, здесь!» – зашептал кто-то совсем рядом: низкий, еле слышный шепот шел из гущи трав.
Наклонившись, она приметила среди зелени желтые и синие капельки – «брат-и-сестра» отзывалась, чтобы ей было легче ее найти.
«Возьми меня да пойдем – головную траву покажу!» – продолжал голос.
«Я покажу, я покажу!» – зашелестел другой, немного иной – заговорила вторая душа двойного цветка.
«Полно вам – здесь я, здесь!» – загудел третий голос чуть поодаль, и Младина, повернувшись туда с «братом-и-сестрой» в руке, сразу увидела «головную траву» – так ясно, будто она светилась.
Голоса зазвучали, перекликаясь, перебивая друг друга, и Младина едва успевала поворачиваться, собирая травы и цветы.
«Ярилушка, свет мой ненаглядный! – причитывал кто-то за березами, заливался слезным женским голосом. – Цвет мой лазоревый, что так рано увядаешь? Муж мой любезный, куда меня, молоду, покидаешь!»
Это была плакун-трава: она появляется как раз в эту ночь, вырастая из слез, что роняет Лада по мужу своему, гибнущему в самую короткую ночь года; смешиваются ее слезы с кровью Ярилы и родят плакун-траву, а та продолжает рыдать, когда Лада уже уходит в светлое небо. Бессмысленно ревела трава-ревелка: будто корова недоена, усмехнулась про себя Младина, срывая высокий стебель, покрытый нежно-розовыми, будто заря, мелкими цветиками.
«А я трава-зверобой! – разудало голосило где-то на опушке. – Кто со мной знается, того всякий зверь пугается, покоряется, без труда и мороки добывается!» Ишь, как мелет, прямо не трава, а баяльник!
Наконец она набрала все двенадцать трав и сплела венок. Получился он большим, пышным. Главное, нужна какая-то примета, чтобы точно отличить его от других. Это важно. И хотя теперь уже не так важно, как в прежние века, когда волшебные венки из двенадцати чародейных трав сводили женихов и невест в пары на всю оставшуюся жизнь, старинный обряд соблюдается с прежним благоговением девушками и с прежним усердием парнями. И для многих пар он сохраняет свою силу и сейчас – для кого с благословения родичей и предков, а для кого и нет, по велению одного Ярилы, удалого молодца.
Младине казалось, что она быстро собрала цветы – те ведь сами кричали, ей и искать не приходилось – однако забрела она в самую глушь, и когда вышла снова к реке, то оказалось, что ее одну и ждали. Все прочие девушки-невесты в новых венках уже собрались; хотели было идти без нее, да парни вступились, просили обождать. Особенно Леденичи – Данемил, Вышезар, даже Грудень и Вьял. Завидев на опушке еще одну «березку» в пышном венке, сиявшем вокруг головы, будто лучи встающего солнца, все разом замахали: скорее, скорее! – и гурьбой двинулись к Овсеневой горе.
Весь окрестный люд уже собрался на площадке святилища. Посередине стоял «огневой плуг», окруженный старейшинами родов, во главе с Леженем, старшим старшего рода на Сеже. Отцы и деды были в нарядных вышитых рубахах, с ткаными поясами, с посохами – жилищем родовых чуров, которые в самые важные праздники года покидают красный угол в избе старейшины и выходят на гору – на богов посмотреть, себя показать. Дальше теснились мужчины и женщины – молодые бабы в праздничных нарядах, пылавших всеми оттенками красного цвета – узорное браное тканье, вышивка, иные даже с полосками дорогого привозного шелка, нашитыми на вершники и нагрудники. Подалее толпились старики и старухи, которым скоро помирать – в белых рубахах с погребальной вышивкой, в том самом, в чем пойдут на встречу с ранее умершими дедами.
Еще на солоноворот, ровно полгода назад, при помощи Угляны в лесу выбрали пару «добрых» берез, срубили, принесли в святилище, высушили, очистили от коры; в одном из стволов проделали отверстие, а в него вставили такое же сухое, освобожденное от коры, длиной в человеческий рост полено. И вот теперь самые старшие из отцов – Лежень, Красинег, Станемер – глава Домобожичей, Суровец – глава Хотиловичей, – принялись вращать полено в отверстии ствола, трением добывая огонь.
Толпа замерла в благоговейном молчании; все, кому были видно, не отрывали глаз от отверстия в нижнем бревне, остальные тянулись, стараясь над плечами и головами увидеть как можно больше. Рядом с «огневым плугом» стояла Младина с лучиной наготове. Принимать священный огонь полагалось Леле, и летошний год это делала Веснавка, но сейчас ей сам дед Лежень не велел: оскверненная прикосновением водяного девка не годилась для этого дела. Конечно, мать и тетки ее живо отмыли в бане со священными очищающими травами, для людей-то она теперь была безопасна, а вот богам не понравится. Взглянули на Ледану и покачали головами: нужна старшая дочь у своей матери, а у Леданы имелись две старшие сестры, уже замужние.
– Пусть Младина, – сказала Угляна.
– Да как же… – заговорили вокруг люди, отлично знавшие, что Младина – вторая дочь Путима и Бебринцы-Соловушки после Веснояры.
– Пусть Младина, – повторила Угляна и кивнула. – Ей можно.
Лежень открыл рот, но тут, как видно, что-то вспомнил, посмотрел на свою старуху, потом на Путима… Все подумали одно и то же: коли Угляна так говорит, стало быть, можно… И старейшина кивнул: пусть идет Младина.
Сначала из отверстия под поленом пошел дым, потом наконец вспыхнул огонек. Младина наклонилась, зажгла лучину и высоко подняла ее над головой. Народ радостно закричал, к девушке подскочили два дюжих парня, подхватили, подняли как могли выше, чтобы вся волость и ее гости могли видеть новорожденный священный огонь, чтобы сами небеса приметили сверху его сияние! Так и понесли ее к сложенному посреди площадки высоченному костру-шалашу; там бережно спустили наземь, и Младина подожгла от лучины бересту и просмоленную солому, заложенные в основание. Занялось хорошо, дружно – видать, и правда богам была угодна вторая дочь Путима.
Костер быстро разгорался под ликующий крик сотен голосов: вот оно, солнце, в этот день взошедшее на крайнюю вершину небосвода! Ревущее пламя взметнулось выше, чем на два человеческих роста, народ отхлынул от льющегося жара, стоящие в переднем ряду подали друг другу руки, образуя круг, то же сделали и те, кто толпился у них за спиной – на общий круг тут не хватило бы места, но и так выходило, будто все три мира вращались вокруг торжествующего солнца: юный мир Прави, зрелый мир Яви и дряхлеющий – Нави.
