Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман (книги бесплатно txt) 📗
Мощенная булыжником площадь была обильно полита кровью. Там и тут лежали тела моряков, которых послал сюда Маниакис. Одни были мертвы, другие ранены. Среди них попадались и другие тела в одинаковых кольчугах. Солдаты. Но большинство солдат не пострадало; теперь они пытались ворваться в монастырь.
Но это оказалось не так просто. Беленные известью толстые стены были сложены из прочного камня, а в узкие окна, напоминавшие бойницы, не пролез бы и ребенок. Единственным уязвимым местом была дверь, да и та оказалась слишком прочной.
Среди людей Генесия – сплошь видессийцев – не нашлось ни одного вооруженного топором халогая, который в два счета разнес бы крепкие дверные брусья. Солдаты притащили толстое длинное бревно и пытались использовать его как таран. Но как раз в тот момент, когда отряд Маниакиса появился на площади, монахини опрокинули на атакующих большущий чан с кипятком. Шатаясь и завывая от боли, ошпаренные солдаты отпрянули от дверей.
– Сдавайтесь! – крикнул им Маниакис. – Иначе – смерть!
Солдаты, сохранившие верность Генесию до самого его конца и даже дольше, в смятении и страхе уставились на появившийся как из-под земли отряд, вооруженный мечами, легкими копьями, но в основном – луками.
Двое солдат Генесия, не выпуская оружия, сделали несколько шагов в сторону Маниакиса и его людей. Зазвенели тетивы луков. Солдаты, корчась и крича от боли, упали на булыжник площади. Этого хватило, чтобы подать их товарищам правильную мысль. Зазвякали брошенные на камни мечи. Маниакис взмахом руки приказал взять пленников под стражу. Те с угрюмым видом позволили связать себе руки за спиной, после чего их увели с площади.
Маниакис подъехал к монастырской стене – не слишком близко. Разглядев в окне второго этажа нескольких монашек, он крикнул:
– Я Маниакис, сын Маниакиса, новый Автократор Видессии. Тиран Генесий мертв. Могу ли я приблизиться, чтобы переговорить с аббатисой, не опасаясь оказаться сваренным, как тунец в праздничной ухе?
Монашки безмолвно исчезли. Через пару минут в том же окне появилась пожилая женщина.
– Я Никея, аббатиса Монастыря святой Фостины, – сказала она, и Маниакис сразу ей поверил: в ее голосе звучала властность, которой позавидовал бы любой генерал. Аббатиса некоторое время разглядывала его из-под надвинутого на лоб голубого клобука, после чего неохотно добавила:
– Чем могу служить.., величайший?
– Высокочтимый Курикий, казначей империи, сообщил мне, что за стенами твоего монастыря нашли убежище его жена и дочь, – сказал Маниакис. – Как тебе, вероятно, известно, я обручен с Нифоной. Теперь, поскольку я вернулся в Видесс, а со мной возвратился и высокочтимый Курикий, мне хотелось бы, чтобы ты передала благородным дамам, что отныне им ничто не угрожает и они могут свободно покинуть стены монастыря, если пожелают.
– В стенах нашего монастыря нет никаких благородных дам. Здесь обитают только те, кто посвятил себя служению Господу нашему, благому и премудрому, – сурово ответствовала аббатиса. – Будьте добры, подождите немного. – С этими словами она отошла от окна и исчезла из виду, но спустя короткое время появилась вновь в сопровождении молодой монахини. Указав ей на Маниакиса, аббатиса что-то тихо спросила. – Это тот человек? – скорее угадал, чем услышал Маниакис ее слова.
Неужели рядом с ней стояла Нифона? Маниакис вглядывался в лицо молодой монахини, пока та присматривалась к нему. Она действительно была молода, вот и все, что Маниакис мог сказать с уверенностью: надвинутый на лоб клобук почти лишил ее индивидуальных черт. Вдобавок Маниакис обнаружил, что образ невесты, хранившийся в его памяти в течение шести лет изгнания, изрядно потускнел со временем. Он помнил только удлиненное лицо с тонкими точеными чертами да большие глаза, вот, пожалуй, и все. Там, в окне, могла быть Нифона, но поклясться в этом он бы не рискнул.
Но кто бы ни была та молодая женщина, она, похоже, испытывала те же затруднения.
– Мне кажется, это младший Маниакис, святая мать, – сказала она аббатисе. – Но утверждать со всей определенностью я не могу.
Ее голос, насколько мог судить Маниакис, напоминал голос Нифоны, хотя полной уверенности у него опять же не было. Он окликнул ее по имени. Молодая монахиня кивнула и помахала рукой. Представляя себе этот момент прежде, он полагал, что из глубины его души поднимется волна горячей любви и привязанности, которая омоет его от макушки до кончиков пальцев на ногах. Ведь он, в конце концов, ждал встречи с невестой долгих шесть лет. Но волны что-то было не видать. Нет, волна, конечно, прокатилась где-то рядом, но совсем не такая большая и горячая, как он ожидал. Впрочем, Никее знать об этом совсем не обязательно.
– Святая мать! – вновь обратился Маниакис к аббатисе. – Я еще раз спрашиваю тебя: не соблаговолишь ли ты освободить эту девушку и ее мать от обетов, принесенных ими скорее для того, чтобы защитить себя от Генесия, нежели с целью навсегда удалиться от суеты нашего бренного мира? Хотя в их набожности не может быть никаких сомнений, – поспешно добавил он.
Удалив Нифону, Никея снова подошла к окну:
– За последние месяцы я не раз имела возможность убедиться в их неподдельном благочестии, величайший, – сказала она. – Но освободить их от обетов, данных ими по доброй воле, не в моей власти. Здесь, в Видессе, такой властью обладает лишь святейший экуменический патриарх Агатий. И если такова будет его воля, а женщины выразят свое согласие, я повинуюсь и позволю им покинуть стены моего монастыря. А до тех пор они для меня только монахини, ничем не отличающиеся от других сестер.
Смелость и твердость убеждений аббатисы восхитили Маниакиса, хотя к восхищению примешивалась изрядная доля досады. Было ясно, что если он пренебрежет предупреждением и попытается забрать Нифону из монастыря без патриаршего соизволения, то неминуемо попадет под дождь из кипятка.
– Я вскоре увижусь со святейшим Агатием, – сообщил он Никее и, повернувшись к Регорию, отдал несколько распоряжений:
– Оставь у монастыря треть своих людей, чтобы здесь больше не возникло проблем с твердолобыми сторонниками Генесия. Затем отправь конного вестника к высокочтимому Курикию; пусть сообщит ему, что его жена и дочь в безопасности и добром здравии. А сам во главе оставшихся людей сопроводишь меня к Высокому храму.
Хотя и монастырь, и Высокий храм находились в северной части столицы, быстрее всего добраться от одного до другого можно было, вернувшись на Срединную улицу, а затем снова свернув на север, по аллее, ведущей к главной святыне видессийцев.
При взгляде со стороны Высокий храм казался скорее массивным, нежели величественным; никаких особых украшений на крепких, сложенных из золотисто-желтого камня стенах, поддерживавших огромный купол, не было. Как и в большинстве других зданий столицы, главные сокровища находились внутри, надежно укрытые от досужих взглядов. Подъехав к главному входу, Маниакис окликнул поднимавшегося по пологим широким ступеням священника:
– Скажи, святой отец, не возносит ли сейчас в храме свои молитвы святейший патриарх?
Его сердце еще не успело сделать следующий удар, как священник сообразил, кто подъехал к храму во главе сотни вооруженных всадников.
– Нет, величайший, – низко поклонился он. – Мне кажется, его святейшество сейчас находится в патриаршей резиденции, вон там. – Он указал на расположенное неподалеку строение.
По контрасту с Высоким храмом резиденция казалась чуть ли не крошечной, хотя в любом другом районе столицы она считалась бы зданием весьма внушительных размеров. Сучковатые и корявые вековые кипарисы почти скрывали ее от посторонних взглядов.
Поблагодарив священника, Маниакис повел свое воинство к резиденции. У входа он спешился и, сопровождаемый Регорием, поднялся по ступеням и постучал в дверь. Открывший ему священник выглядел молодо, тогда как Агатий, насколько было известно Маниакису, находился уже в преклонных летах. Вдобавок на стоявшем в дверях не было ни величественных патриарших одеяний, ни небесно-голубых сапог – такой же важной регалии главного прелата Видессии, какой являлись для Автократора алые сапоги.
