Дай-сан - ван Ластбадер Эрик (библиотека электронных книг TXT) 📗
Из соснового бора к северу от Камадо донесся вопль. Посреди леса стояли четыре Маккона. Итак, все четверо воссоединились. Чудовищные силуэты зыбились и пульсировали, словно их тела были сотканы из какой-то текучей субстанции, враждебной воздуху, который они били и рвали своими страшными изогнутыми клювами.
Снова и снова призывали они в один голос, настраиваясь на единый ритм.
Холодный огонь струился откуда-то сверху.
А тем временем в Камадо, окруженном высокими желтыми стенами, защитники города ликовали по поводу прибытия зеленых и красных и благополучного возвращения Кири. В эту серую снежную ночь, освещенную пламенем масляных ламп, мигавших в сгущающемся мраке, риккагины и тайпаны собрались, чтобы обсудить совместные действия по отражению утреннего штурма.
А чуть позже, когда низкое, неспокойное небо приобрело неестественно алый оттенок, Кири поднялась на крепостной вал. Снег, покрывающий камень, заглушал ее шаги.
Риккагин Тиен, которого она называла Туолином, встретил ее на северной стене, и они вместе присели под скошенным навесом, прислушиваясь к непрестанному шуму мокрого снега и напряженно вглядываясь в чащу леса, где разбил лагерь противник.
Кири вспомнила другую ночь, когда она сидела здесь же вместе с Ронином. Она понимала, что потеряла его навсегда, уступив его жажде поисков неведомого, что манила его за собой.
После того, как Маккон убил в Шаангсее Мацу, что-то умерло в ней. Какая-то часть ее души. Иначе и быть не могло. Без Мацу Кири осталась лишь неприкаянной половиной единого целого. Они обе осознавали опасность такой жизни, но их все же влекли ее полноценные, насыщенные и необузданные радости. Вот почему они так старались беречь друг друга. Но Маккон разрушил все это, разорвав нежное белое горло Мацу. Из-за Ронина. Потому что Маккон исступленно искал его.
Но сейчас, вглядываясь в густой лес, где притаились прислужники смерти и разрушения, она испытывала только одно желание, нестерпимое, неодолимое. Быть с ним. Она могла спать с другими мужчинами, но при этом страдать от разлуки с ним, и она знала, что ради него пошла бы на все. Ради него она предала бы и свой народ. Потому что хотела его больше всего на свете. Все остальные чувства, которые сейчас сделались для нее отвратительными, хотя все-таки и любопытными, роились в темных глубинах ее естества, но она как бы и не соприкасалась с ними и даже не хотела признавать, что они существуют. Вот почему она изо всех сил заглушала в себе страдания от утрат – от самой великой и горькой утраты. Впервые в жизни она ощутила, что она просто не выдержит и погибнет, если позволит себе глубокие чувства.
Она достала из складок одежды длинную трубку и тщательно набила ее табаком из маленького кожаного кисета.
Прикурив от масляной лампы, Кири глубоко затянулась, надолго задержала дым в легких и резко выдохнула его. Ее дыхание прошуршало в ночи, и белое облачко растворилось в сыром, морозном воздухе. Вдали послышались голоса. Она не обратила на них внимания. Может быть, это ей только почудилось…
В голову лезли странные мысли. На мгновение она призадумалась, а не сделать ли ей затяжку поглубже и больше не выдыхать. Бесконечный экстаз. Переход в никуда. Мысль была соблазнительной. Почему бы действительно не уйти – прочь от этого смутного, но настойчивого ощущения зарождения личной трагедии, куда более страшной, чем сам Кай-фен, который был ей сейчас безразличен. Безразличен, как и все внешние проявления жизни. Но она понимала – и ей было горько это осознавать, – что ее тело предаст ее. Когда клубы дыма наполнят легкие и проникнут в кровь, когда сознание угаснет, все равно возобладают рефлексы, и она выдохнет помимо воли. Организм будет стремиться выжить. Ему нет дела до страданий души.
Сидевший рядом Туолин засмотрелся на ее профиль, такой красивый и бледный в красноватом и влажном свечении снежной бури. Далеко, за пропитавшимся кровью полем, в тени соснового леса, что-то происходило. Он почувствовал содрогание земли. Но мысли его были сосредоточены только на ней. Интересно, о чем она думает?
Он давно знал Кири. Все время, что был в Шаангсее, все время, что воевал, – так давно, что уже и не помнил, как долго. Он знал ее как хозяйку Тенчо, лучшего в городе дома услады. Знал ее и как Императрицу. Но для него – как для воина – ее титул практически ничего не значил. Громкие титулы предназначаются для подставных лиц. Для него лично значение имели только дела. А слова – это для слабых, для тех, кто боится действовать.
Среди его воинов ходила такая история, которую рассказывали-пересказывали до тех пор, пока она не превратилась едва ли не в легенду: как-то раз Туолин услышал, что один из его людей похваляется своими боевыми подвигами, и тогда, не говоря ни слова, он достал меч и снес хвастуну башку. Один этот поступок, жестокий и бескомпромиссный, был гораздо красноречивее всяких высоких слов об оскорблении воинской доблести. Ни одно, пусть даже самое строгое, увещевание не сравнилось бы по силе воздействия с этим «наглядным примером».
Он молча склонился к ней, наблюдая за тем, как из черной щели между неподвижных губ выходит последняя слабая струйка дыма. Ее громадные фиолетовые глаза остекленели, словно она пристально вглядывалась внутрь себя, в тайну своей сокровенной сущности.
Он бережно распахнул ее халат и уложил ее на снег. Белые руки медленно сомкнулись, заключая его в объятия, и притянули его к нетерпеливому лону.
Приникнув жаркими губами к ее холодным губам, он набросил края ее одеяния на их движущиеся тела.
Ужасные голоса становились все громче, и деревья вокруг загорелись холодным пламенем. Пульсация тел Макконов набирала темп. В лесу грохотали взрывы, расщепляя стволы древних сосен.
Не прерывая жутких своих завываний, они уже чувствовали нарастающие толчки, сотрясающие самую середину леса. Вокруг полыхали сосны, объятые пламенем.
Они удвоили усилия.
Издалека донесся вой, который не мог издать ни человек, ни зверь.
Они стояли посреди пылающего леса, сцепившись страшными когтями. Снег шипел, попадая в холодный огонь. Слышался скрежет сдвигающихся камней. Пронзительные вопли Макконов вспарывали пространство и разносились пугающим эхом по лесу, охваченному бледным пламенем, таинственным и пугающим. Гремящее эхо заполнило мир. Сначала исчез весь воздух. Потом померкли все краски. Потом не стало и света.
Тьма чернее ночи, глубже сна, необъятнее смерти расстелилась над пламенеющим остовом сожженного леса. Она опускалась к земле, разворачивалась, растекалась. Она разбухала, поглощая все.
Дольмен.
Наверное, именно громы и молнии, взывавшие к самым глубинам его сознания, вывели его к обширному уступу на восточном склоне Фудзивары, расположенному неподалеку от снежной вершины.
На уступе стоял деревянный домик со скошенной крышей и длинной террасой, откуда открывался вид на отвесный склон и окутанную туманом долину у подножия горы.
В дальнем конце дома, лепящегося к скале, камень был стесан, чтобы освободить место для исполинской печной трубы из зеленого кирпича, покрытого глазурью. К ней был пристроен огромный кузнечный горн.
Алые искры летели во тьму под раскатистый грохот молота.
Приблизившись к дому со стороны террасы, он поднялся по широким деревянным ступеням и вошел внутрь.
Его встретили три женщины в темно-коричневых халатах. По сравнению с его могучей фигурой их изящные тела казались просто миниатюрными. Их как будто и не смущала его нагота. Они поклонились ему и проводили по темному коридору в купальню. И только когда он забрался в лохань, а женщины на мгновение повернулись к нему спиной, он заметил рисунок на их халатах – переплетенные овалы.
Они тщательно обтерли его, и он набросил поданный ими халат, сотканный из разноцветных нитей настолько искусно, что он даже не мог определить, где заканчивается один и начинается другой цвет.
