Колодезь - Логинов Святослав Владимирович (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Семён усмехнулся про себя мужицким тарабарам, но встревать не стал. Весь мир не переспоришь, да и зачем? – пусть люди байками тешатся.
– …он и бабу к тому склонял, – продолжал Ерофей. – Кабы, грит, была ты помоложе и на лицо лучше удалась, так я бы тебя отсюда и вовсе не отпустил, пригодилась бы кругу казачьему.
– Вот в это – верю, – подал голос Никита, – кобелиное дело ни у кого не залежится. А где ж каждому по десять рублёв сыскать, да ещё ефимками? Твой человек впусте народ мутит.
– Так и я о том же, – согласился Ерофейка, – за такую-то кучу деньжищ я пешком на Дон сбегаю и в тот же день обратно прибегу.
– Лапти стопчешь, – вставил кто-то.
Мужики посмеялись недолго, и Семён сказал:
– А казаки-то и вправду к Москве идут. Только что дорогой на Тулу проходили, сам видел.
Воцарилось молчание, наконец столетний дед Аким Кудрин, вылезший по солнышку из своей избы, прошамкал:
– Кто ш их пуштит на Тулу? Кажакам в Тулу вожбронено ш тех пор, как Ванька Болотников против Шуйшкого царя бунтовал.
– А вот поди ж ты, идут – и всё тут, – повторил Семён. – И жилые казаки, и голутва, все вместе.
– Ну, миряне, – пробормотал Савоська Тарасов, – быть бедам. Казаки – это всегда к худу.
– А по мне, так хоть турки, – сказал Никита. – Какие нам ещё могут беды пасть? И без того Янка барщинами умучил, четыре дня в неделю берёт. Жизни совсем не осталось, христианам всюду стеснение, татарским абызам жить гораздо просторнее. Может, при казаках остереганье учинят. А то взяли обычай: налогу берут по семи четвериков аржаных с дыму и на почту спрашивают с дыму по подводе.
– А недовески мяса как доправляли?! – крикнул Лаврушка Моксаков. – Все животы со дворов свели!
– Олихоимствовали вконец!
– Полоняничные по две деньги со двора мытали, а Сёмку не выкупили, своим ходом пришёл!
– Столовый оброк тоже не шутка! Бабы без курей осиротели…
Каждый кричал о том, что всего больнее царапнуло его в тесноте крестьянской жизни. Такое порой случалось: степенная беседа собравшихся на субботние посиделки мужиков превращалась в нелепый галдёж, люди размахивали руками и драли глотки как на майдане, выговаривая друг другу прошлые и нынешние обиды. А потом расходились по избам, и с утра всё было как велено.
– А пожилые сборы, а?! – надрывался Никита. – Где они такой гнилой закон взяли, чтобы с неточных крестьян пожилые за двадцать лет сбирать?
Эта беда была Семёну хорошо знакома. Антипа Ловцов, прослышав, что у Семёна в мошне звякает, заявился вдругорядь и стал требовать подушный налог за всё время Семёнова отсутствия, грозясь доправить недоимки на Никитином дворе. Братья как-никак и живут одной семьёй, не поделившись. Богатства такого у Семёна не важивалось, а и были бы деньги, так не отдал бы. Пошумит Антипа да и отойдёт. Но Никита жил теперь в вечном страхе, ожидая к себе не меньше чем чинов из Разбойного приказа.
– Однакова пойду я, – тихонько сказал Савоська, – как бы завтра к заутрене не проспать, – и бочком отошёл в сторону.
Оруны разом остановились, смущённо глядя друг на друга, зачесали под шапками, не понимая, с чего сыр-бор разгорелся.
А причины для мирского недовольства были немалые. Вроде и война закончилась, и мора нет, и урожаями господь не обидел, а достатка в деревнях не видать. На всякий шаг власти налог налагают: и на трубу, и на окно, и на урожай, и на недород.
Давно ли, кажись, худой медной деньгой всю душу из народа вытянули, а снова какие-то сборы, указы – и всё по мужицкую копейку. Прежде от такого неустройства народ в бега ударялся, а ныне и урочные годы отменили – хоть целый век в бродягах обретайся, а тебя всё сыскивать велено. Последнее спасение – войско Донское, там стоят крепко: с Дона выдачи не бывает.
Хотя теперь, видать, и казаков допекло, коли безуказно в Россию пришли.
Слухом земля полнится, мир сыщиков не держит, а всякое дело ведает. Худо стало на Дону, немочно жить. Хлеб идёт с казны по старым росписям, а народу против прежнего вдвое прибыло. Как стала Малороссия одной из московских украин, так и хлынул оттуда люд, отвыкший за время войны от земельных трудов, способный только на коне с копьецом погуливать да саблей махать. А какие на Дону прибытки? Турки Азов крепче прежнего отстроили – за зипунами не сбегаешь. Рыбные тони давно разобраны старшиной, звериные ловли похилились, землю орать строго воспрещено. Куда податься оружному народу?
На Дону жизни нет, на Руси – и того пуще. Вот и копится злоба, смотрят мужики на Дон с надеждой, ждут, а чего – сами не знают.
Никто новостей в сельцо Долгое не принашивал – собой прикатили, непрошеные.
Антипа Ловцов и впрямь поволок Никиту с Семёном в волость под Янковы грозные очи. Недаром Никита на сходе шумел – мужик брюхом чует, когда с него хотят грош трясти.
Приказчик Семёна как не признал. Смотрел бельмовато, слова цедил веско. В ревизскую сказку Семён вписан? Значит – подушные плати. Денег нет – животы продавайте. Лошадей у вас, никак, две будет? И коровы две? И телёнка выпаиваете? А говорите – платить не с чего…
Никита в ногах валялся, голосом рыдая. А Семён молчал да кланялся, а опосля не вынес и сдерзил приказчику:
– Воля твоя, государь, только добрый хозяин в такую пору овец не стрижёт. А того пуще помнить полезно, что сытая скотина меньше мычит, – и глянул в глаза Янку со значением.
Ничто в старческом лике не дрогнуло, но, верно, дрогнуло в душе, потому что Янко усмехнулся догадливо и проронил:
– Когда быдло мычит, его плетью покоят. Антипушка, всыпь-ка Никите десяток плетей за недоимство. А братцу его говорливому – сугубо.
– Пожитки со двора свозить или пусть сами продают? – деловито осведомился Антипа.
– Оставь покамест. Коли верно нет денег, что зря хозяйство зорить? Осенью накинем налогу.
Когда после порки братья, почёсываясь, брели к дому, им вновь повстречались воинские люди. Пятеро пестро разодетых всадников нагнали их на полпути.
– Эй, горемычные! – крикнул один. – Куда дорога ведёт?
– К Долгому, – в один голос ответили Никита с Семёном.
– Ты гля!.. – протянул один казак. – А Заворуй-то не соврал. И впрямь – Долгое!
– Чо я стану зря языком трепать, дурья твоя башка, – огрызнулся другой конник. – Да я тут каждый куст помню, да и меня каждая собака знает.
– Никак из своих кто, из голицинских? – спросил Никита.
– Был из голицинских, да весь вышел! – хохотнул казак. – Мне теперь Дон-батюшка заместо князя!
– Ты там, случаем, на Дону Ондрюху Игнатова не встречал? Он уж давно ушедши, лет с тридцать будет.
– Не, не встречал, – равнодушно отозвался казак. – Должно, помер, а может, в полон попал. Вот брат его, Сёмка, тот верно у турок. Своими глазами видал, как его в колодки забили и за море отправили.
– Сам-то ты кто таков? – спросил Семён, вглядываясь. – Никак Игнат? Жариков?..
– Какой он Игнат… – встрял весёлый казак, – рылом не вышел в Игнаты. Заворуй он, и все дела.
– Видали?! – не обращая внимания на насмешку, воскликнул постаревший и неузнаваемый Игнашка. – Помнят меня!
– Выплыл, значит, – сказал Семён. – А я тебя в мыслях давно похоронил, ты уж не серчай.
– Семён!.. – завопил Игнашка. – Откуль ты? Я ж своими глазами видал, как тебя в колодки – и за море!
– Вот из-за моря и пришёл, – кивнул Семён. – Двадцать лет в неволе отбатрачил.
Игнашка кубарем скатился с седла, радостно гаркнув, саданул Семёна промеж лопаток, так что тот взвыл от жгучей боли в посечённой спине.
– Тише ты, чертяка! Спину не замай!
– Чего так?
– Янко попотчевал, – пояснил Никита. – За недоимки.
– Ну, ты умён!.. – Игнашка присвистнул. – С одного холопства да в другое! Места тебе на земле мало?
– По дому соскучал, – оправдываясь, сказал Семён.
– Ну, раз так, то не жалуйся, – Игнашка приосанился и заломил колпак красного скарлатного сукна. – Ты лучше на меня глянь: барином живу, и никто надо мной начальством не властен. А всё потому, что казак. Тебе, дураку сиволапому, до меня тянуться – не дотянуться.
