Белый крест - Иртенина Наталья (книги хорошего качества txt) 📗

Очередь продвигалась споро, но урантийские «туристы» вызвали у пограничников неясные сомнения. Один из офицеров долго листал паспорта, потом попросил выйти.

– Отдыхали у нас, значит? Достопримечательности осматривали? Тактак. Ну и – понравилась Империяматушка?

– О, ес, ес, – закивал Коулмен, широко улыбаясь. – Вери интерест стран. Мой грэнни… дед у шка погиб на войне в Сибир… Мы ездил уважать его память.

– Срок вашей визы не истек, у вас осталось больше двух недель. Какието проблемы?

– Ес, проблем. Нам так жал покидать ваш стран. Мой мать, она попал в хоспитал. Плохо сердце. Мы должен вернуться.

– Понимаю, сочувствую.

– Откройте, пожалуйста, багажник, – попросил второй офицер.

Его товарищ заглянул в салон машины.

– Привет, – сказал он Стефану. – Вотс е нэйм, бэби?

– Энтони. Его зовут Энтони, мистер офисер. Наш сын, – гордо произнес Коулмен и показал на паспорта. – Там все есть. Документ на ребенок.

– Чемоданы тоже откройте.

Откуда то приплыл протяжный колокольный звон. Мурманцев выглянул в окошко. Далеко на холме в густой зелени стоял белокаменный монастырек.

– Сын, значит, – продолжал офицер, буднично перекрестившись на монастырек. – Тактак. Вонт ю э свит, бэби?… Он у вас что, глухой?

– О, ноу, ноу. Он немножко есть… вундеркинд… очень особенный малчик. И немножко устал. Дорога, жарко, мистер офисер.

– Вундеркинд, значит. Странный какойто.

Он вернул документы Коулмену.

– Проезжайте.

Следующим подрулил Мурманцев. Протягивая в окно паспорт, он коснулся рукой пояса, активировав его на четверть мощности. Гипноизлучатель начал действовать мгновенно, превратив Мурманцева в совершенно неинтересный для пограничников, малоприметный объект. Офицер лишь пролистнул документ и махнул рукой:

– Проезжайте.

То же повторилось на урантийской стороне границы.

Впереди, в нескольких километрах виднелись окраины какогото городка. Мурманцев достал из рюкзака бутылку воды, сделал пару глотков. Молчание в машине похитителей нарушил женский голос, презрительно фыркнувший:

– Святоши!

– Кто?

– Русские. Служители божьи! Смотреть тошно. Черт возьми, как же я рада, что мы оттуда наконец убрались.

Мужчина долго не отвечал.

Машина уже въехала в городок, дремотный, приземистый, без этих скребущих небо многоэтажных каменных коробок, обожаемых урантийцами. Частные дома с лужайками, тенистые тротуары, загорелые женщины в шортах, чутьчуть прикрывающих ягодицы, много жирных, обливающихся потом людей. И всюду – пластиковые бутылки: на рекламных щитах, в руках, в детских рюкзачках, на скамейках, в колясках с младенцами, в урнах.

– Эти ничем не лучше, – наконец сказал Коулмен, подразумевая, очевидно, соотечественников. – Ты самато чему служишь?

– Я служу себе и своему банковскому счету, – отрезала женщина. – А что, возможны варианты, Рэнди?

– Возможны. – В ответе слышалась усмешка. И снова молчание.

– Ну? – не выдержала она.

– Ненавижу русских, – мрачно, с ожесточением заговорил Коулмен. – Русские – ошибка природы. Их не должно быть. Но они почемуто есть. Всюду суют свой нос. И все им удается. Все само плывет им в руки. Почти половина суши под ними. Почему? Какая у них сила? Под их постными добродетельными физиономиями – железобетон. Поэтому они хорошие враги. Такие, которых можно уважать. В отличие от этого пластикового быдла, – снова выпад в адрес соотечественников, – чуть взгреть – и уже плывет.

– Но ты работаешь не на быдло, Рэнди. Не на гоев. – В последнем слове была жесткая улыбка. – А на избранный народ. На «собирателей искр».

– Я сам гой. Как и ты. Мы оба – «пустые скорлупки» для этих фанатиковкаббалистов.

Через минуту разговор продолжился.

– Мой прадед был католик, – вдруг сказал Коулмен.

– Кто? – удивилась она явно незнакомому слову.

– Католик, – повторил он. – Когда еще были католики. Они верили в Бога. Их вера была похожа на религию русских. Только оказалась слабее.

– Что из того, кем был твой прадед сто лет назад? – равнодушно бросила напарница.

– Он был летчик, – упрямо продолжал Коулмен. – Воевал в последней войне.

– А, так это его «мы ездил уважать память»? – Последние четыре слова она насмешливо процитировала порусски с сильным акцентом.

– Нет. Он не погиб на войне. Он умер в приюте для стариков при католической общине. От него коечто осталось. Книги. Я читал их. – Он помолчал. – Тот, кого ждут наши с тобой работодатели, придет и возьмет мир. Но ему поклонятся все. Понимаешь – все. И избранный народ тоже. Они не станут царями мира. Зверь сочтет всех, поголовно.

– Зверь? – Пауза, затем неуверенное: – Он не похож на зверя.

Она говорит о ребенке, догадался Мурманцев.

– Ты правда думаешь, что он…

– Может, и нет, – отрывисто произнес Коулмен. – А думать нам не положено по штату. За нас думают наши хозяева. Он им понадобился – мы его доставили, в целости и сохранности. Дальше не наше дело.

– Но ты же не веришь в эти сказки для идиотов, в эти бредни?

Его голос стал другим, напряженным:

– Чем отличаются овощи на грядке от садовника, знаешь?

– У них нет выбора, – хмыкнула Кейт Янг и резюмировала: – Грядка – это тоталитаризм.

Рассмеялась собственной шутке.

– Выбор – идеологическая пропаганда, – процедил он презрительно. – «Собиратели искр» отлично знают, что нет никакого свободного выбора. И еще лучше знают, что «пустые скорлупки» не купятся ни на что другое, кроме этого самого свободного выбора. Гои глупы, бездарны и жадны. Их легко держать в упряжке, помахивая перед носом «выбором».

– Свободу изобрели не евреи, – угрюмооскорбленно отозвалась женщина.

– Если я скажу тебе, кто ее изобрел, ты удивишься.

– Ну?

– Христос.

– Русский бог? – Она фыркнула. – Чушь. Всем известно, что русские ненавидят свободу, она рабы по природе.

– У каждого свои представления о свободе. У них – свои. Только это не имеет значения.

– Почему?

– Овощи на грядке думают, что садовник приставлен к ним для их хорошего самочувствия. Но они не знают об овощном супе. А садовник знает. Этим они и отличаются.

Женщина обдумала его слова и сказала, не без издевки:

– Тогда почему бы тебе не прикончить этого щенка? Он вырастет большим и страшным садовником. Уу!

Мурманцев представил, как она изобразила «козу».

– Если это он, – ответил Коулмен, – то скорее он тебя прикончит, чем ты его.

– Ты боишься. Ты просто слабак. Брюзга. Боишься смотреть в будущее. А я вот не боюсь. И плевать мне и на избранный народ, и на всех его мессий вместе взятых.

– Да. Ты любишь деньги. Поэтому ты боишься только одного – потерять их. Тогда ты сама для себя будешь никем.

– Да пошел ты. Тыто чем лучше? Лижешь жопы избранным, как и я. Значит, всетаки надеешься на подачки.

– Это так, – серьезно ответил он. – Надеюсь. Есть разница – если тебя, сорвав с грядки, сожрут сразу – или сначала будут резать на куски, а потом долгодолго варить в кипятке. Я намерен попасть в первую категорию.

– Ты псих, – зло сказала женщина.

Чуть погодя он подвел итог:

– Только псих может заниматься кражей и доставкой мессий для фанатиков.

Время приближалось к восьми часам вечера. Вдоль дороги уже зажглись фонари. Городок они миновали, и теперь ехали по пустынной местности со скучным голым пейзажем. Мурманцев держался за длинным грузовым фургоном, который надежно укрывал его от ведомых.

Беспокоило одно: похитители до сих пор не поделились с ним своими дальнейшими планами. А если они намерены ехать всю ночь, подменяя друг друга за рулем? Ему в этом случае напарник тоже пригодился бы.

На дорожном щите значилось, что до Газы восемь километров. Канареечная машина похитителей свернула на объездной путь в пяти километрах от города.

– Кто будет встречать? – спросила Кейт Янг.

– Не знаю. Может, сам.

– Секретарь МозесЛеви? – не поверила она. – Старикан оторвет свою тощую задницу от любимого кресла?