Круги на Земле - Аренев Владимир (е книги txt) 📗
И вот тут умолк.
— А знаешь, Юрась, я ведь гэта пра Рыжаня и хацеу пагаварыць. Памятаеш, што з им здарылася?
Помнить, в общем, особенно было нечего. Хотя история печальная — пропал зверь, искали-искали да не нашли.
Гуляли тем летом всей командой у Струйной, далеко, за лес ходили. Уже возвращались по-над берегом, почти до кладбища добрели, когда Рыжань сорвался с места и с лаем умчался куда-то вперед. Ну, никто особенно по этому поводу переживать не стал, поскольку пес был хоть и непослушный, но после всех своих «самоволок» домой неизменно возвращался.
Дошли до моста — нету собаки. Решили, что побежал на подворье, хозяина не стал дожидаться (мог и такое учудить). Или череду отправился встречать — вон она, уже виднеется на горизонте…
Одним словом, искать не стали.
А на второй день явился к Семенке с Юрасем Хворостина, бухнулся на лавку под окном, дрожащей пятерней зарылся в растрепанные волосы: «Прапау, хлопцы, Рыжань!» Утешали, искали, уговаривали, мол, блажь песья напала на зверя, погуляет и вернется.
Хотя почему-то каждый уже знал в душе: не вернется.
Не вернулся.
Вот и вся история, таких в каждой деревне — пучок на любом подворье расскажут.
Хотя говорить, в общем-то, и не о чем.
Кряхтит Витюха, лицом краснеет, мучается своей «историей», словно встала та поперек горла хлебной коркой — и ни туда, ни сюда. Но главное начать, потом будет легче. Хворостина вслух вспоминает, как пропал Рыжань — и вдруг, неожиданно оборвав себя, впивается в Юрия Николаевича треснувшим взглядом:
— А знаешь, Карасек, я яго знайшоу тады. Пазней, дзен праз пяць…
Журский слушает — и отказывается верить! Выходит, некоторое время спустя после пропажи Рыжань еще оставался жив. А потом…
Витька наткнулся на тело пса у самой кромки леса; сначала показалось: спит, мерзавец, набегался где-то, нахулиганился вволю и дрыхнет! Свистнул
— не слышит. Подошел поближе (а в груди — дурацкие мысли и черные предчувствия), посмотрел.
Мертв был Рыжань, о том говорили и перебитая шея, и вывалившийся потемневший язык. Крови, правда, не осталось, ни капельки.
Отмахнувшись от ленивых, словно разжиревших после знатного пиршества, мух, паренек опустился на колени перед телом друга. И лишь тогда заметил две дырочки в свалявшейся шерсти, у горла…
— Я тольки потым дагадауся, што той, хто зрабиу гэта, мог быць непадалек!
— Хворостина, хоть с тех прошло много лет, зябко потирает руки.
Юрий Николаевич наблюдает за тем, как тянется приятель, чтобы налить себе еще чарчину домашнего вина; он ждет и не торопит Витюху, потому что догадывается: все, только что услышанное им, лишь прелюдия.
Так и есть! «Накатив», Хворостина принимается рассказывать о вчерашних событиях, когда у дочки Оксанки потерялся щенок.
И снова Журский не перебивает друга, не спрашивает, с чего тот решил, будто давняя пропажа и странная смерть Рыжаня связаны с бедолагой-щенком.
Через пару минут Витюха объясняет сам.
Другой бы рассказал — ни в жизнь не поверил бы Хворостина… так видел ведь «на власны очи». Утречком, у речки наткнулся на трупик.
— Я яго и закапау — навошта дзяцю такое бачыць! Ды й даросламу…
В принципе, ничего особенного: может, щенок упал где-нибудь, сломал себе хребет, дополз до берега и испустил дух. А что крови в теле не осталось, так это еще, наверное, не каждый и заметит. Равно как и две дырочки в районе песьего горла…
— Што гадаеш, Карасек? Што скажаш? — напряженно спрашивает Хворостина.
— Хреновы наши дела, старик. Но ты сам знаешь, как себя вести.
— А ты? Ты и плямяш твой, и гэтый, карэспандэнт. Чаго вам тут заставацца? Ехали б, ад граха далей…
Юрий Николаевич тянется к чарке и с рассеянным удивлением отмечает, что та уже опустела: «Что ж так быстро-то?»
— А вот ты бы, Витюха, как бы поступил на моем месте?
— Так то я…
— А то — я, — невесело усмехается Журский. — Да и много тут разных причин: Остапович, братан и вообще… Ничего, как-нибудь переживем. Прошлый ведь раз на том и закончилось, правильно?
«А позапрошлый, — добавляет про себя Юрий Николаевич, — позапрошлый — он ведь когда был…»
Воду таскали в большом, высотой по колено, металлическом бидоне. Раз двенадцать довелось отправляться к колонке, подсовывать неширокое горлышко под прозрачную струю, слушать, как с глухим журчанием наполняется прохладное чрево.
Сначала Игорю помогал Макс, потом — приехавший с работы Николай Михайлович. И если мальчишка носил бидон неровно, рывками, часто останавливаясь передохнуть, то старик напротив, оказался очень выносливым, ровно двужильный! При его-то возрасте до сих пор трактористом работать — уже кое-что. А тут еще тягает воду играючи, прибаутками сыплет, усмехается.
Юрий Николаевич носил воду в двух ведрах, один. Потом, когда залили ее в бак, отправился к своему приятелю — а старик Журский принялся за растопку бани.
Игорь пошел в первый пар, вместе с Николаем Михайловичем и мальчишкой, но надолго не задержался: исхлестанный веничком (ай да старик, знает толк!), вывалился наружу, отдышался, вернулся обратно и, вымывшись, побежал в хату.
После ужина Остапович засобирался на «наблюдательный пункт». Макс, перехватив его взгляд, умоляюще посмотрел, будто хотел напомнить: а как же я? Пришлось отводить паренька в сторону и объяснять, что сегодня ему придется ночевать дома, поскольку с Юрием Николаевичем Игорь еще на эту тему не разговаривал, а без ведома дяди взять мальчика с собой не может, просто не имеет права. Выслушано сие было с мученическим выражением лица, но Остапович оставался непреклонен и Макс в конце концов смирился.
Все, теперь взять сумку, прихватить с собой заботливо завернутые хозяйкой пирожки («Есци захочацца — дык перакусице») и — в путь.
Начинало темнеть. Как раз гнали с поля череду, так что Игорю поневоле пришлось жаться к заборам: попасть под копыта или на рога тяжело бредущих коров не хотелось. Пару-тройку раз поздоровавшись с сидевшими на лавочках каменцами (в основном — старухи да старики), журналист без приключений добрался до заброшенной ведьминой избушки. Подумал было, может сейчас, пока люди по домам, сходить да порасспрашивать — но не захотел. Отчасти потому что в душе подозревал: ничего не сможет от них добиться.
Лестница лежала там, где они ее оставили — в траве, специально припрятанная от посторонних глаз. Впрочем, если за столько лет не тронули…
Игорь приставил ее к чердачному порожку, поднялся, пролез внутрь и начал расстилать одеяло. Зажег фонарик, чтобы было удобнее, но как только все обустроил — потушил: незачем привлекать к себе лишнее внимание. Лег на живот, даже сквозь одеяло чувствуя прохладную влагу старых досок; смотрел в чердачное оконце и размышлял.
Удастся ли ему что-нибудь увидеть, если не сегодня, то хотя бы вообще за оставшиеся дни?
В одном Игорь не сомневался: нечто продолжает происходить. Во всяком случае, сегодня днем на поле у Струйной появились новые круги, которых еще вчера не было.
От дома Хворостины до подворья Журских — минут десять ходу. По мосту, мимо речки и ведьмаркиной избы, потом шагаешь по пыльной ночной улице, облаеваемый из-за каждого забора псами — и ты уже в тепле и уюте. Но торопиться, в общем-то, не хочется. Когда еще выпадет вольная минутка неспеша пройтись, вдыхая каменьский воздух (а ведь и правда, что он отличается от всякого другого воздуха, колышется здесь нечто такое, землянично-хвойное, чего и не определишь, не втиснешь в формулу, сколько опытов не ставь…).
А что в руке палка сучковатая, неподалеку от Витюхиного дома выломанная, — так это ж от собак отбиваться. Мало ли чего, нынче пес пошел резвый, клыкастый, зазеваешься — «он только челюстью лязгнет, вот и кончай свои грешные дни в приступе водобоязни»! Опять же, опираться удобно, а то дорога в Камене за последние годы ровнее не стала. А после энного количества выпитых чарок — и подавно.
