Спящий бык - Соколов Лев Александрович (серия книг .txt) 📗
Двойник поглядел на меня глазами терпеливого вечного Будды, и отодвинулся, и прикрыл веки, и меня будто катапультой швырнуло верх, наружу, вовне, к яркому свету.
Вспышка!
Передо мной стоял застывший Гест, приставив к шее Лейва клинок.
То что случилось, я воспринял гораздо спокойней, чем можно было ожидать. Один был неправ. Я не воспринимал его как себя. Скорее уж, как какого-то засевшего внутри паразита. И ведь я смог одолеть его, и загнал джинна обратно в бутылку. Я бы смог с НИМ жить, пусть он так и оставался подо льдом.
Смог бы…
Я еще раз поглядел на Лейва.
Тот, что был скрыт подо льдом, сумел бы все разрешить здесь в секунду. Вот только выпустить его, означает для меня, как личности – смерть. И если я его не выпущу… Возможно та ЕГО часть, что пробивается сквозь меня, действительно не даст мне умереть. Но Лейв… Лейв глядел мимо меня, и от лицо его свело судорогой; он ждал когда придет боль.
Так что же? Если я пущу время не выпустив джина из бутылки, то Лейв покойник. А возможно и я вместе с ним. А если выпущу, — скрытый внутри парень быстро во всем разберется. И скорее всего он все же не тронет Лейва, ведь и песчинка моей памяти будет в нем. Так что, выходит арифметика простая? Надо выпускать. Немногим предоставляется перед кончиной сделать доброе дело. А моя кончина, плюс ко всему, будет и не совсем полной. Ах, почему я не буддист? Или как их там, которые верят, что после смерти вольются в божество? Уж их бы мой конечно не испугал, а наоборот, обрадовал. Какое странное все-таки существо человек. То что для одних ужас, для других желанная цель и блаженство…
Бьёрн остался на мосту, и прикрыл нас с Лейвом. Куда-то направилась его душа?.. Направилась ли? Он не сомневался. А ведь он нас едва знал, всего несколько часов. А я знаю Лейва несколько месяцев. И он славный парень. И если ты даже останешься жить, не выпустив джина. Как ты будешь вспоминать Лейва? Как будешь жить сравнивая себя с Бьёрном. А? Друг Димитар? Значит надо спускать с цепи моего пса. Засиделся он там. в моей голове. И если хоть часть меня сохранится в его сознании, то Эйнар и его люди пожалеют, что знали Димитара.
Так что, ныряем?
Я приготовился снова пройти по льду. Наверно можно привыкнуть даже ходить на гильотину.
Поехали…
Стоп!
Я ведь смог отделиться от своего "джинна". Причем не глухой стеной. Сперва я отвоевал у него Настю. Потом, всего себя по частям. По частям… Нельзя сказать, что я победил его. Мы ведь, по сути, части целого. Я всего лишь преобладающая тенденция. Я не захватчик. Я его создание.
Так что если мне не спускать пса с цепи, — это-то всегда успеется – а попробовать управлять им? Те его крохи, что я вынес случайно из его сознания, кое-что мне рассказали. Я помнил урывками и отрывками кем ОН был. Ему поклонялись. И вот вопрос, на который я бы хотел знать ответ. Чьим же богом он был? А конкретнее…
Поклонялись ли ему хоть когда-то воины?
Жил был парень Митя, мальчик в душе. Он очень любил нырять в темное бездонное озеро, заполненное корягами и хищной прожорливой рыбой. Каждый раз, когда он нырял, он не знал удастся ли ему вынырнуть.
Ну так что, нырнем?
Это опять вползало в меня как змея, вливалось могучей рекой. Перед этим напором я был как плотина из веточек. Слишком маленькой, слишком человеческой была моя личность, и она трещала под напором, трепетала как осенний лист в ураган, грозя слететь с меня, как маска, грозя открыть мне кто я такой… И все же я держал её, вцепившись в неё как в спасительный круг, хватался за неё как альпинист над пропастью. И отсеивал из потока то, что нужно было мне, идя по ниточке. Мизир, Митра, Сол Инвиктис, и прочая-прочая луковичная шелуха, мои путеводные маяки… Я ухватился, не сходя с этого потока и отбрасывая остальное. Сотни, тысячи лет быть богом воинов… Они молились мне перед боем, они просили принять их павших братьев и упокоить их, воздать по справедливости. Они отдавали мне свою душу. Память, я пил память, и навыки этих миллионов, от простого крестьянина забранного от сохи и погибшего в первом бою, до задубевших в походах ветеранов, и подлинных мастеров меча. Они – я, были "бессмертными", гоплитами, легионерами, киликийскими пиратами… Их – мои ладони загрубели корой мозолей, отполировали дерево и кожу миллионов рукоятей, исщербили изломали миллионы лезвий, и пробили горы доспехов и щитов. Мелькали удары, гудели мышцы, терпко пах пот, сливались в сверкающий вихрь удары и уколы. И трещала расходившаяся под сталью плоть, хрустели кости, и чужая кровь забрызгивала глаза, попадала на язык, отдавая железистым вкусом, и сворачиваясь на коже застарелым запахом бойни. И сам я впрочем вспыхивал огнем ран, падал оглушенный болью, видел как отлетают мои конечности и умирал, иногда мгновенно, едва увидев блеск стали опускающийся на голову, иногда быстро, чуя впившуюся в грудь стальную змею, как раз в район замолчавшего сердца – тогда еще шесть-десять секунд… — а иногда медленно, о этот славный прокол в живот, от которого ты заживо сгниваешь за несколько дней, и рана смердит, и хорошо если товарищи столь решительны и милосердны чтоб добить тебя… И они – я не так уж редко встречался в бою сам с собой. Одна вспомянутая жизнь сталкивалась с другой, и один побеждал, а второй падал, а я одновременно проживал и победу и смерть, глядя в свое торжествующее лицо, глядя в свои угасающие глаза… Я трясся от липкого ужаса, и был спокоен как лед. Я гневался за погибших товарищей и жаждал славы. Я шел завоевывать мир, и стоял за родной дом, за тех кого оставил за своей спиной. Я бился в тяжелом доспехе, как ожившая несокрушимая крепость, и я скакал перед врагом в одной набедренной повязке гибкий и опасный как гепард. Я знал школы всех стран, знал все защиты, знал все удары, и все мыслимые и немыслимые подлости. Я взрывался сериями, заманивал, жалил как змея. Я рубил разваливая врага как трухлявую колоду от плеча до седла, и пронзал пробивая насквозь с доворотом в ране… И жизни, чужие жизни бились во мне как пульс, подрагивая своим опытом, и взлетая высочайшими кривыми истинных мастеров. Я сражался с детства и до кончины, разным оружием, раз за разом, нескончаемую вереницу жизней, которые складывались в миллионы лет фехтовального опыта. Опыта некогда молившихся мне убийц.
Спасибо вам, воины.
Знак мой на ваших лбах!
Правит вашими стонами непобедимое Солнце!
Все это пронеслось ураганом.
И улеглось.
…Статуей застыл передо мной с мечом в руке Гест, и коленопреклоненный Лейв ждал свою участь…
Один, я готов.
Задрожала струна. И я увидел, как медленно, постепенно ускоряясь к нормальному течению времени, Гест рванув Лейва за волосы, запрокинул ему голову назад.
— Стойте! — надрывно проскулил я. — приподнялся с четверенек. — Пожалуйста, добрый дроттин… храбрые воины… у меня здесь серебро… много…
Я споро развязал кожаные тесемки мешочка, и сняв его с пояса протягивал Эйнару и остальным, с трясущимися руками, умоляющим взглядом, и пришибленный к земле полусогнутым хребтом и ногами – обезьяьия поза покорности низшего в иерархии самца. — Пощадите…
— Твое серебро мы с тела возьмем, — ухмыльнулся Хросскель.
В эту ухмылку Хросскеля я отправил увесистый мешочек взрывным движением руки. У Хросскеля была отличная реакция, он отдернул голову мгновенным движением корпуса изгибаясь назад. Он разорвал дистанцию за пределы досягаемости моей руки Только вот не было ему времени сообразить, — я не бил, а метал, отпуская мешочек в полет, не боясь потерять его из-за кожанной тесьмы намотанной на ладонь. Сколько сотен лет я нескончаемо метал вот так кистени, импровизированные и сделанные специально, укушуйная моя голова… Хросскелю бы стоило уходить боксерским нырком, в сторону вниз, тогда бы он ушел от этого первого удара. Впрочем и это бы его конечно не спасло…
