Принцесса с дурной репутацией - Первухина Надежда Валентиновна (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
— Люция Веронезе.
— Приветствую тебя, Люция Веронезе, я твой анапестон. Наблюдаю биотоки еще двух органических существ. Авторизовать их как дополнительных пользователей?
— Да, — на всякий случай сказала я. И папе с дочкой: — Назовите себя.
— Герцог Альбино Монтессори.
— Герцогиня Оливия Монтессори.
— Авторизация дополнительных пользователей завершена. Какие будут поручения, Люция Веронезе?
— Ты можешь снова воспроизвести на бумаге двенадцать стихотворений, которые сочинил раньше?
— Да, Люция Веронезе.
— Тогда сделай это.
— Выполняю. Пожалуйста, подождите, идет процесс…
Куб слегка завибрировал и стал испускать лучи. Вдруг из него зазвучали нежные звуки лютни.
— О’кей, анапестон, — удивилась я. — А музыка откуда?
— Я предположил, что музыка скрасит вам время ожидания и выбрал одну из музыкальных композиций вашего исторического периода.
— Замечательно, — сказала я.
Минут через десять анапестон выпустил веер голубых лучей, а на столе появились листы веленевой бумаги, исписанные почерком герцога.
— Процесс завершен, — доложился прибор. — Музыку оставить?
— Оставь. Вот, ваша светлость, извольте взглянуть.
Герцог взял в руки бумаги и принялся читать. Как всегда, он нацепил маску бесстрастия, так что истинные его чувства понять было невозможно. Я вдруг подумала, что этим он очень схож с анапестоном — все самое интересное внутри, и непонятно, как устроено.
Наконец герцог прочел все двенадцать стихотворений.
— И эти стихи сочинены механизмом?
— Анапестоном. Он не просто механизм, он обладает искусственным разумом.
— Я уже понял. С первого взгляда и не отличить, что писал не я…
— Ни с какого взгляда не отличить, ваша светлость, — с металлом в голосе сказала я. Нет, я ему помогла, а он еще и выкобенивается! — Все необходимые параметры учтены.
— Угу. Выключите, пожалуйста, свой прибор, Люция, а то мне кажется, что он за мной наблюдает.
— Спящий режим, анапестон. Ваша светлость, я не понимаю, чем вы недовольны.
— О, я всем доволен! Репутация великого поэта спасена при помощи механизма размером с помазок для бритья! Великолепно! Восхитительно! Одно это уже может стать темой для венка сонетов! Кстати, почему он пишет только анапестом?
— Спецификация такая, — мрачно сказала я. И убрала прибор в мешочек, а мешочек завязала покрепче и повесила себе на шею. Все ясно. Гордыня великого поэта не может примириться с действительностью, где какая-то машинка пишет стихи не хуже его, а в точности как он, а может, даже и лучше. Чувствую, к этому вопросу мы вернемся не скоро, а возможно, и никогда, если герцог не смирит свой норов.
— Девочки, вы можете идти, — сказал герцог, и мы — а что делать — удалились восвояси.
— Ко мне, — велела Оливия, и мы повернули в ее покои.
Усевшись у туалетного столика, Оливия сказала:
— Не могла бы ты мне шею растереть. Болит ужасно. Настойки обезболивающих трав уже ни дрына не помогают.
Я спустила с ее плеч платье, взяла целебное масло для растирания и принялась за дело, сказав при этом:
— Ты что, боишься лишних ушей? Жучков вытравили давно.
— Да никого я не боюсь. Просто болит. По-настоящему.
— Сейчас все исправим…
— Слушай, Люци, а папашка-то мой здорово взъярился.
— На кого?
— Тебе в алфавитном порядке перечислить? Во-первых, он взъярился на себя самого — что позволил себе слабость, из-за которой попал в ужасное положение сам и нас всех подставил. Во-вторых, он взъярился на тебя — что ты осмелилась ему помочь, ему — герцогу Монтессори, чей род насчитывает энное количество поколений истинной знати. Мало того, ты не просто осмелилась, ты — помогла! И конечно, он вне себя оттого, что существует прибор, который отлично справляется с написанием стихов на любую тему. Это его вообще довело до белого каления — он всю жизнь считает себя непревзойденным поэтом, а тут какой-то кубик за пять минут может сделать то, над чем ему приходится трудиться годами. Поверь, герцог Альбино Монтессори будет первым, кто возглавит ряды противников технического прогресса.
— Ну уж…
— Ты этот кубик подальше прячь. А то с папашки станется раздолбать его в пыль в порыве праведного творческого гнева.
— Ты знаешь, я всегда ношу его на шее. Даже во время купания с ним не расстаюсь…
— Ой.
— Что?
— Вот ты сейчас сказала насчет купания… Я сразу, знаешь, кого вспомнила?
— А?
— Себастьяно Монтанья. С его туфелькой-паразитом. Тоже не расстается. А вдруг твой кубик — похожий паразит?
— Нет, он просто механизм с искусственным разумом. Оливия!
— Да, вот тут потри сильней. Боль почти прошла. Спасибо. Что ты хотела сказать?
— Что туфелька Себастьяно — органическая. А кубик — прибор. Из неорганических соединений. Почувствуй разницу.
— Чувствую, — Оливия натянула на плечи платье. — Слушай, у тебя руки — просто сказка, так боль снимают… А вдруг ты — целительница?
— Какая еще целительница?
— Обыкновенная. Всемогущая. Вроде Исцелителя, который явился много-много лет назад.
— Сомнительно. Если б я была целительницей, я бы просто хлопнула в ладоши и сказала: «Оливия Монтессори, твоя болезнь исчезла навсегда!» А этого же не выходит.
— Ну, ты же не хлопаешь. Хлопни в ладоши.
— Охота тебе развлекаться. Ладно.
Я звучно хлопнула в ладоши и произнесла: «Оливия Монтессори, твоя болезнь исчезла навсегда!»
— Ну что? — спустя мгновение спросила я.
— По ощущениям — ничего.
— То-то и оно. А ты заладила: целительница, целительница. Еще этого нам не хватало! Узнает святая юстиция — башку мне снесет. Право на целительство есть только у нее, да у Святого престола города Рома. Так что давай эту тему не поднимать во избежание житейских осложнений. Меня волнует другой вопрос: твой отец что, не хочет, чтобы анапестон написал за него оставшиеся стихи?
— Об этом надо его самого спросить. Но лучше не лезь. Ты видела — у него глаза стали, как крыжовник?
— Зеленые?
— Круглые и кислючие! Когда у него делаются такие глаза, даже Фигаро принимается размышлять о том, на что станет жить без выходного пособия. Но ты заешь что? Ты все равно дай задание своему анапестону написать оставшиеся стихи. Пусть будут на всякий случай: на такой же бумаге, отцовским почерком… Даже еще можно, типа, варианты сгородить — черновики, типа…
— У тебя в речи опять появились слова-паразиты?
— Кстати, о паразитах. Давно мы с тобой не имели счастья лицезреть милейшего и прекраснейшего Себастьяно! Где же это он шляется? В каком углу замка милуется со своей туфелькой? Пойдем поищем. Все равно делать нечего, а моя природная злоба и коварство многих поколений герцогов Монтессори требуют выхода. Ни отравить тебе никого, ни прирезать в темном углу… Я слишком правильно живу, и это ужасно скучно…
И мы отправились блуждать по замку в поисках Себастьяно Монтаньи, дабы морально терзать его и калечить.
Как ни странно это прозвучит, но Себастьяно оказался в зале для рукоделий, среди многочисленных огромных станков, на которых были растянуты начатые гобелены.
Себастьяно сидел в нише высокого окна, похудевший и печальный, ни дать ни взять — герой романтической баллады. Свой бледный лик он обратил к пустынным просторам, расстилавшимся за окном. Просторы не обещали ничего хорошего — осень, чай, на исходе, так что едва хлопнула за нами дверь, мученик стеклянной туфельки воззрился на нас.
— Себастьянчик, — радостно помахала рукой я. — А это мы!
— О-о, — испустил обреченный вздох Себастьяно.
— А ты кого ждал? — Оливия уже раздула мехи своего кровного коварства. — Ты свою босоножку ждал? Романтическую возлюбленную? Чтобы туфлю ей вручить?
— Да, вместе со своим исстрадавшимся сердцем, — мрачно сказал Себастьяно. — А тут вы. Чего вам от меня надо, кровопускательницы?
— Мы соскучились по хорошему обществу, — сказала Оливия и уселась напротив окна. Я встала за ее спиной, изображая истинную компаньонку. К тому же я держала костыли Оливии. А то она часто стала их забывать и вскакивала с места безо всякой опоры, а при ее болезни это вредно. Совсем себя не бережет. — А покажи нам свою туфельку!
